Потные испуганные кельнеры не успевали наполнять кружки, и от стойки отваливали, прижимая к груди добычу, егеря, морпехи, рейхсгренадеры, территориальщики, чехи, финны, танкисты, зулусы, венгры, польские уланы и гусары, стоял ровный разноязыкий гул, и если кто-то что-то кричал, то кричал приподнято и радостно.

Шел необъявленный праздник, самые первые и самые искренние его часы, когда враг вдруг перестает быть врагом и маятник откачивается в противоположную сторону… солдаты были предупредительны друг с другом, а офицеры платили за всех. Нас, полковника авиации и егеря с окровавленной повязкой на голове, не то что пропустили — чуть не на руках донесли до стойки, а потом Тарантулу не позволили даже дотронуться до своей полдюжины, сержант-территориальщик донес за него и даже расчистил место на столе. Если бы не вы, сказал он мне, нас всех и закопать не смогли бы, тут неподалеку одного вашего нашли — еле соскребли с асфальта, упокой, Господи, душу его… Серега, подумал я. А может, кто-нибудь из гейковцев. Никто не вернулся: когда я заезжал на танке, дом был пуст. Феликс смылся куда-то, проклятый шпион… Мы не успели моргнуть, как выпили за солдатское братство. За тебя, Фил, подумал я. За вас, ребята.

Вместо потолка колыхался войлочно-серый дым, и можно было поднять руку и потрогать его. За спиной в три губных гармошки начали наигрывать сиртаки, я оглянулся, приподнялся на носки: расчищали место, сдвигая столы, и солдаты с кружками в руках выстраивались полукругом, а в кругу, положив друг другу руки на плечи, топтались пятеро низкорослых морячков в беретах с помпончиками, темп нарастал, потом в их круг попал зулус в белом мундире, потом высокий улан…

Темп нарастал, все смешалось, и за головами не было видно, что происходит там, а там лихо отплясывали и в помощь губным гармошкам били в ладоши или отбивали такт пивными кружками… темп нарастал, слышался смех, кто-то повалился, передо мной егерь встал коленями на стол, чтобы лучше видеть, и вдруг Тарантул толкнул меня под локоть: пойдем? У него что-то посверкивало в глазах. Да куда мне, сказал я.

Жаль, сказал он, а я пойду… Он полез сквозь толпу к кругу, а я, прихватив пару кружек, пошел за ним, чтобы посмотреть на это вблизи. Темп был уже безумный, и Тарантул сходу ввинтился в хоровод… Там было два хоровода, один внутри другого, и плясали все, надо сказать, каждый свое, но делали это весело и упоенно. Я с удовольствием смотрел на шефа, обнявшего слева чешского пехотинца, а справа — гренадера, музыка неслась, сапоги гремели, летели голоса, — и вдруг я почувствовал на себе чей-то взгляд. Не прицельный, не недобрый — но внимательный. Я резко оглянулся.

Справа и чуть позади меня, недалеко, отделенный, может быть, четырьмя-пятью солдатами, стоял и смотрел на меня, приветливо улыбаясь, обер-лейтенант люфтваффе. Он встретил мой взгляд спокойно, чуть прищурился и легонько отсалютовал мне своей кружкой. Мне показалось, что я его где-то видел.

Определенно видел… Где? Меня толкнули в бок, я машинально взглянул на толкнувшего, а когда перевел взгляд на летчика — того уже не было. Летчика… я произнес про себя это слово и вспомнил: фотография. Девятый в ряду. Единственный незнакомый.

Меня обдало жаром. Тарантул танцевал и самозабвенно созерцал свои мелькающие ноги. Пятясь и раздвигая народ плечом, я выбрался из толпы зрителей. Сунул на первый попавшийся столик опустевшую кружку и с одной, последней, в руке вышел на улицу. По глазам, как плетью, ударило светом. Жмурясь и пережидая, когда иссякнет, наконец, это нестерпимо-розовое сияние, я стоял неподвижно, и кто-то проходил мимо меня, аккуратно огибая внезапную преграду. Потом я открыл глаза.

Наверное, сказалась дикая, дичайшая усталость, и четыре кружки очень хорошего пива на давным- давно пустой желудок, и внезапный удар по нервам… Я очень отчетливо, даже слишком отчетливо видел все перед собой: сильно чадящий зеленый штабной автобус, и стайку мальчишек лет четырнадцати на противоположном тротуаре, и сапера, оседлавшего маленький велосипед и виляющего наискось Через дорогу… и в то же время меня будто бы отбросило на несколько часов назад, на крышу «Гамбурга», и я с двухсотметровой высоты… не могу сказать, что я понял, но я увидел, охватил одним взглядом все, что происходило и происходит, и будет, наверное, происходить со мной и вокруг меня. Я увидел, как я сам, мертвый, лежу в каком-то закутке в Измайловской игле, а ребята Гейко гонят в эфир комбинации цифр, и вот одна из них совпадает с той, которая приводит в действие взрыватель, и вмонтированная в меня бомбочка сносит пол-Иглы — это было… и плыву на барже «муромцев» до конца, высаживаюсь на берег — и вот я уже в каком-то туннеле, опрокинутый пулеметной очередью, но гранатомет еще есть силы поднять, я поднимаю и бью под маску накатывающегося танка, белое пламя… и не лечу на прозрачном самолетике в Москву, а бреду куда-то в абвере гема, босиком, по теплой пыли — не в Тифлис ли?.. это все было в одно время и на одной земле, но как бы на разных улицах и так, что пересечься или встретиться с самим собой было невозможно, я это видел — что невозможно, а почему так, меня мало волновало. И так же было впереди, разно и по-своему одинаково, и можно было выбирать — при условии, что ничего не меняешь…

Я оттолкнулся от косяка двери, сделал несколько убывающих шагов и сел на газон.

Ракурс сместился, и картина исчезла.

Интересно, подумал я, неужели нам за все — и ничего не будет?.. Столько всего натворили, и — ничего?

Обидно…

Если Тарантул прав и если то, о чем он говорит, не очередной его трюк и не маразм, то… то — что? Принимать предложение? Клюнуть на фотографии, которые подделать — три часа работы? Ч-черт…

Вот выйдет сейчас обер-лейтенант…

Но обер-лейтенант не выходил. Вообще долго никто не выходил, а потом появился Тарантул. Он, как и я, постоял в дверях, жмурясь, и медленно направился ко мне.

Я сидел, не шевелясь, он опустился на корточки передо мной и спросил:

— Ну, что?

Морда у него была красная, потная. Дышал он часто и только что язык на плечо не вывешивал.

— Копейка найдется? — спросил я.

Не удивившись ничуть, он пошарил по карманам и вытащил гривенник. Я подбросил монетку, поймал, не разжимая руки, поднес к лицу.

— Орел — да, — сказал я.

— Понятно, — он усмехнулся. Я бы на его месте не стал усмехаться.

И вдруг что-то случилось. Я не смог открыть ладонь. Пальцы не разгибались. Ниже локтя рука была не моя. Я напрягся, и рука задрожала. Она дрожала все сильнее и сильнее, мерзко тряслась — это было унизительно и страшно. Наконец, сделав какое-то безумное усилие, я отшвырнул монету, не глядя. Дрожь унялась, и пальцы снова шевелились, как надо, и только студенистая, омерзительная слабость…

— Понятно, — повторил Тарантул. — Что же… считай себя в отпуске. Четыре месяца хватит? Я покачал головой.

— Отставки, — голос тоже был не мой: слабый и просящий. — Отставки…

— Отпуск кончится, и поговорим, — сказал Тарантул. — В Гвоздеве я тебе, естественно, не предлагаю…

Он смотрел на меня, а я сквозь него, потому что на краткий миг вернулась, всплыла и вновь погрузилась куда-то та картина, что появлялась недавно, — с видами непременного будущего. И я опять ничего не понял, но на этот раз успел сфотографировать ее взглядом и сейчас фиксировал в памяти, чтобы позже, наедине с ней, во всем разобраться. И что-то, наверное, Тарантул понял, потому что моргнул, и дьявольская уверенность в себе и в подчиненности ему прочего мира куда-то исчезла, оставив только след.

— В общем, думай до октября. Я молчал.

— Знаешь, сколько раз я уходил? Меня это не интересовало.

— Тебе станет очень скучно…

Скучно? Бог ты мой! Да я бы отдал свою бессмертную душу за то, чтобы мне стало скучно. Что может быть лучше скуки, осени, дождя за стеклом и полного одиночества?

Я знал, что ничего этого у меня не будет никогда.

— Думаешь, почему я набирал вас таких — дурачков, мечтателей, молчунов? Потому что знал — рано или доздно мы с ними схлестнемся, и шансы у нас будут только тогда, когда здесь, — он постучал по лбу, —