улицу, почувствовав вдруг голод, он на мгновенье заколебался, не взобраться ли наверх, чтобы перекусить чего-нибудь и выпить, напрасный труд, думает он, эти скоты успели все сожрать.

Франсуазу, которую он пять минут назад оставил в обществе Ротгольца и под дружеской опекой Аллара, теперь окружало несколько новых лиц. Он оглядел их исподлобья, прежде чем они успели его заметить: ага, старуха д'Юзерш, молокосос Клуар, верный Аллар, конечно, и еще двое незнакомых, один с круглой детской рожицей, в очках, второй — рыжеватый верзила.

Старая княгиня первой заметила Ортиса.

— Антонио! Наконец-то! Я намеревалась при первом же удобном случае наговорить тебе кучу неприятных вещей, ты, правда, самым бессовестным образом забываешь старых друзей. Сперва целую вечность торчишь в своей норе, а потом, когда появляешься в Париже, даже не удосужишься позвонить. Твое счастье, что я познакомилась с этой прелестной малышкой. Поль, как это вы сегодня прекрасно сказали о бедном Назоне? Ты и это снесешь, Назон?..

— …сносил ведь и худшее? — доканчивает Аллар.

— Вот именно! Я понимаю, дорогой Антонио, и прощаю.

Старикан хмуро и без особой симпатии покосился на старую княгиню, она всегда говорила слишком громко, думает он, но когда-то у нее хоть были стройные ноги и красивый живот, старая перечница!

— Спасибо, Бибет, — говорит он хрипловатым старческим голосом, — это очень мило с твоей стороны.

Потом он подходит к Франсуазе и берет ее под руку.

— Прости, Франсуаза, я задержался дольше, чем хотел. Ты, должно быть, страшно устала, и голова, наверное, разболелась. Ну конечно же, я вижу, что ты утомлена.

— Антонио, — спасает положение Аллар, — позволь тебе представить…

— Кого еще?

— Мистер Уильям Уайт.

Ортис задирает голову, чтобы посмотреть на рыжеватого верзилу.

— А, так это вы Уайт! Я когда-то видел вашу «Агонию». Мне понравилось. Что вы здесь делаете?

— Присматриваюсь к гению, — невозмутимо отвечает американский драматург номер один, потирая пальцем кончик носа.

— А это Робер Ноден, — продолжает выполнять свои нелегкие обязанности Аллар. — Гордость «новой волны».

— Что такое «новая волна»?

— Ох, Антонио, я вижу, за эти три года ты катастрофически оторвался от действительности. «Новая волна» — это новые имена в нашем кино, это…

— Понятно, — перебивает его Ортис и тычет коротким большим пальцем в Клуара. — Он тоже «новая волна»? Превосходно! Рад познакомиться. К сожалению, мы вынуждены откланяться. Нам пора. Складываем манатки и отчаливаем.

— Я вас отвезу, — говорит Аллар.

— Не утруждай себя, Поль. Мы пойдем пешком. Надо немножко подышать свежим воздухом. Позвони завтра утром. Ты должен выбраться к нам в Кань. Париж — это что-то ужасное. Мы специально в твою честь приготовим настоящую поэлью.[33]

И, ни к кому больше не проявляя интереса, потянул за собой Франсуазу, но сделал это так резко, да и для нее, видимо, неожиданно, что в первый момент, утратив и без того шаткое равновесие, она слегка покачнулась и еще немного, споткнулась бы о ногу Клуара, к счастью, все ограничилось этим кратким мигом хрупкоцветной неустойчивости, и без того очень уж не вяжущейся с обликом возносящейся, так что несмотря на заминку старикан с малюткой могут удалиться с суверенным достоинством: он, наклонив вперед голову, хмурый, если не сказать разъяренный, но неколебимо божественный, и она подле него в сияющем ореоле его грозной божественности, тоже на свой лад превыше простых смертных поднявшаяся.

— Антонио! — поспешно кричит вслед уходящим Поль Аллар, углядев своим недремлющим оком где-то в глубине зала темноволосую, красиво вылепленную голову молодого Барба.

И настигает их уже возле самой двери.

— Наконец-то, Антонио! наконец я понял, на кого похож юный Барба. Два часа мучился, не мог сообразить, кого он напоминает.

— Вместо того, чтобы мучиться, — говорит Ортис, — спросил бы лучше меня. Я б тебе сразу сказал: Джулио похож на своего деда.

— Возможно, но мне не это важно. Кстати, я никогда не видел его деда. Слушай, он похож на твоего Адониса, который висит у меня в спальне. На мертвого Адониса. Та же форма головы, контур щек, профиль.

Ортис с минуту молчит, потом произносит:

— Быть может. Реки и впрямь возвращаются к истокам. До встречи, Поль. Жду твоего звонка. И твою книжицу, разумеется. Но прежде всего тебя.

Уже без четверти девять, в программе новостей миллионам телезрителей как раз показывают с запозданием на без малого два часа торжественный момент, когда Антонио Ортис и мадемуазель Пилье в сопровождении Поля Аллара выходят из машины, чтобы вступить в Галерею Барба, не понимаю, чего он в ней нашел, говорит Николь, несколько анемичного вида продавщица из Галереи Лафайет, прилавок с духами Коти, у нее ноги кривые, и вообще ничего особенного, Мне позарез нужны десять тысяч, говорит Мишель из Латинского квартала, он лежит на спине, курит «голуаз» и глядит в потолок, пожелтевший от потеков, как бывшая в употреблении простыня, Ох! Жан Клуар, восклицает Николь, до чего ж хорош, полюби меня, шепчет она, Мне нужны десять тысяч, бормочет Мишель; а Ален Пио, точно в заколдованном кругу, мечется по кварталу, разыскивая Сюзанну, заходит поочередно во все ресторанчики, где они вместе бывали, уверенный, что в каком-нибудь из них непременно ее найдет, как раз сейчас он входит в бистро на углу улиц Бонапарта и Жакоба, у стойки толчея, музыкальный автомат на полную мощность наяривает «Маленький цветочек», польский художник Мильштейн в обществе высокого блондина пьет у стойки, но его не видит, он заглядывает в зал, Сюзанны там нет, поэтому он покидает бистро, я должен ее найти, думает он и направляется в глубь улицы Бонапарта; а фоторепортеры и журналисты, как всегда ненасытные, надеясь, что в этот богатый событиями вечер им еще удастся кое-чего урвать от божественности Ортиса и тайн его обретшей бессмертие возлюбленной, кружат возле Галереи Барба, когда те покидают ее без четверти девять; итак, после того, как все торжественные и ритуальные обряды в маленьком храме на улице Ансьен Комеди завершились и благая весть, согласно предсказанию, снизошла с небес и была поглощена в виде Ортисовой стряпни, приправленной на двадцать два различных манера, приближается к концу некий, исключительно важный фрагмент целого и, не менее исключительный и возвышенный,

— Он бесподобен, этот Антонио! — восклицает старая княгиня д'Юзерш, — он способен себя вести как шестнадцатилетний мальчишка.

— Вот именно! — гнусаво подхватывает Уильям Уайт, — но я лично скорей бы сказал: как старый сатир.

— О, одно не исключает другого, дорогой мистер Уайт. Не знаю, как вы, но я б никогда не смогла вообразить сатира, в котором при известных обстоятельствах не проявляется что-то мальчишеское. И наоборот — разумеется, если мальчик обладает определенными достоинствами.

Клуар — руки в брюки и слегка покачиваясь на носках, словно собираясь пуститься в пляс:

— Надо понимать, старик продемонстрировал нам то, что в былые времена называлось сценой ревности?

— Я только и ждала, пока вы подадите голос! — выкрикнула княгиня. — Вам, юный варвар, конечно, неведомо чувство ревности?

— А что это такое? С чем его едят?

— Ну как? — понизив голос, спрашивает Ноден.

— Ты прав, — громко отвечает Уайт. — Я согласен. Это то, что нужно. Попадание в яблочко.

— Перестаньте болтать глупости, молодой человек, — говорит старуха д'Юзерш, — лучше всерьез поразмышляйте над поучительными казусами Истории.

Тут в разговор вмешивается Поль Аллар, только что присоединившийся к обществу: