— Что ты наденешь?

— Не знаю, никогда в жизни не была на такой церемонии.

В ответ божественный слегка улыбается.

— Знаешь, что надо делать, когда не знаешь, что делать? Быть собою, вот и все.

И думает: какая чепуха! что это значит: быть собою? мы всегда только собой и бываем, а вслух говорит:

— Надень что-нибудь такое, в чем ты лучше всего себя чувствуешь.

— Зеленый костюм?

— Почему бы и нет? Зеленый как нельзя лучше подходит волшебным тайнам растительного мира. Надень зеленый костюм. Будешь выглядеть так, будто улизнула из рамы последнего портрета. Да, конечно, именно зеленый.

— А ты? Ведь ты не захватил темный костюм.

— Да, действительно! не захватил. Но у нас еще есть немного времени до прихода Поля, я загляну наверх, в мастерскую, и подумаю, в каком наряде мне следует появиться. Ты позволишь?

— Ну конечно же! — поспешно отвечает Франсуаза.

И вот, не без труда одолев крутые извивы стрельчатых башенных лестниц, он оказывается на последнем этаже своей оборонительной фортеции посреди слишком просторной мастерской, порога которой он не переступал очень давно: три, три с половиной, четыре года? вспоминает он, оглядывая почти чужое и, словно пеплом или пылью, прахом забвения припорошенное пространство, и думает, увидев перед собой в центре огромного помещения растянутый на мольберте холст с незаконченным портретом Ингрид:

превосходный мог получиться портрет мог а раз не получился значит не мог

И, раскорячив для устойчивости ноги, выставив вперед лысую голову, думает:

я хотел извлечь тепло из ледяного тела и поэтому не мог закончить а может я ее любил потому что она не позволяла себя завоевать глупости that even the weariest river winds somewhere off to sea почему эти стихи вертятся у меня в голове from too much love of living from hope and fear set free we thank with brief thanksgiving whatever gods may be that no life lives for ever that dead men rise up never that even the weariest river winds somewhere off to sea[12] на этой картинке ты наконец увидишь себя сказал я увидишь какая ты на самом деле я тебя заставлю тогда я не работал пришел лоранс понятия не имею как на моем столе оказалась библия она взяла ее и открыла не помню что она прочитала но помню что сказала может ты и скачешь по горам но я никогда не воскликну левая рука его у меня под головою а правая обнимает меня никогда я этого не скажу я был прав что посоветовал ей зеленый костюм она бы это сказала even the weariest river

И, захлестнутый потоком этих мыслей, повылазивших из разных пластов собственной мифологии, а также все плотнее окутываемый мутной пеленой сонливости, он поискал глазами козетку, которой была оснащена некогда обжитая мастерская в башне на площади Дофина, обнаружил ее на прежнем месте, стоящую углом к стене и покрытую старым выцветшим турецким ковром, добрел до этой спасительной пристани и, едва улегшись, тотчас же, словно добравшийся наконец до клочка земли матрос затонувшего корабля, заснул. А проснулся лишь, когда Карлос, предварительно несколько раз постучавшись в дверь, открыл ее и, увидев хозяина спящим, довольно громко сказал:

— Приехал мсье Аллар.

Когда же старый старикан, окончательно проснувшись и придя в себя, садится на козетке

когда Ален Пио в третий раз просыпается посреди искусственно продлеваемой ночи, уже начинает смеркаться, он смотрит на часы: фосфоресцирующие стрелки показывают четверть седьмого, так что он вскакивает, ополаскивает над ванной лицо, торопливо одевается и выходит, чересчур сильно хлопнув дверью, на бульваре Пастера, едва ли не бегом преодолев короткий отрезок улицы Фальгьер, он немного сбавляет шаг, но все же продолжает идти очень быстро, в метро, спускаясь вниз, он вспоминает, что вчера вечером, возвращаясь с вокзала, выбросил пустой корешок билетной книжечки, поэтому вынужден вернуться наверх и встать в небольшую очередь — этот человек, должно быть, считает меня сопляком, который обиделся на невинную шутку и потому удрал ночью тайком, удрал как щенок и трус, плевать, что он обо мне думает, я его ненавижу и еду только для того, чтобы ему это сказать, — Ален покупает новую книжечку, но, сбегая по лестнице, слышит характерный шум отходящего поезда, надо ждать следующего, нетерпеливо прохаживаясь по перрону, Ален пытается вспомнить первую и единственную ночь, проведенную с Сюзанной на берегу моря в Волльюре: мы приехали в Волльюр под вечер, но еще до наступления темноты оказались на пляже с ключами от нашего домика, на побережье не было ни души, дюжина домиков на территории кемпинга пустовала, мы радовались, что будем одни, купались, когда уже почти совсем стемнело, потом ели персики, овечий сыр и пили холодное белое вино, но вот самой ночи, кроме того, что дул сильный ветер, я не помню — подходит поезд метро, а поскольку близится час пик, Ален едет в толчее — мы проехали в тот день больше пятисот километров, страшно устали, поседели от пыли, но были счастливы, нам впервые удалось довольно надолго вырваться из Парижа, денег было в обрез, но нас это не волновало, Ален! сказала Сюзанна, когда я ключом открывал дверь домика, это наш первый дом, вода оказалась теплой, и, еще пока мы плавали, смывая усталость и пыль, подул горячий порывистый ветер, если я не пересяду на Севр-Бабилоне и поеду дальше, то смогу доехать до Пигаль, хотя зачем, что мне там делать? совершенно не помню, что я подумал, увидев этот рисунок, помню только, мне хотелось, чтобы Сюзанна побыстрее ушла и оставила меня одного, я хотел быть один, потом я швырнул полотенце на пол и натянул брюки, так как вдруг понял, что не одет, и подумал: это же смешно, что я голый — на Монпарнасе толпа людей вышла, и новая толпа ввалилась на их место в вагон — ветер был горячий, помню, мы бегали по песку, держась за руки, почти в кромешной уже темноте, не помню, споткнулась Сюзанна или просто ей захотелось упасть, а это помню: мы лежали на песке, но будто посреди шумящего моря, обдуваемые горячим ветром, Нет, нет, шепнула Сюзанна, не сейчас, любимый, позже, сидя за узким деревянным столом, мы ели овечий сыр, персики и пили белое вино, оно было очень холодное, потому что стояло в холодильнике, ветер крепчал, а мы чувствовали себя ото всего защищенными, а потом, не помню, что было потом — рядом, спиной к Алену, молодой человек в дешевенькой куцей куртке, с зеленым шарфом, обмотанным вокруг шеи, читает «Франс-суар» с аршинным заголовком: Антонио Ортис открывает сегодня в Галерее Барба выставку своих картин, переломленная пополам фотография старика с молодой девушкой — почему я не помню той ночи? почему не помню своей последней счастливой ночи? первое, что вспоминается, это минута, когда я проснулся, Сюзанна лежала рядом, было почти светло, и ветер утих, я встал, осторожно, чтобы не разбудить, отодвинул ее руку, взял мольберт, ящик с красками и приготовленный с вечера холст, вынес все это наружу и пошел купаться, утро было красивейшее, одно из самых красивых, какие я в жизни видел, я был счастлив, все еще счастлив, и в голове моей даже мысли не промелькнуло, даже намека на мысль, которая бы меня предостерегла, что моему счастью может грозить опасность, что я никогда уже не сумею чувствовать себя таким счастливым и таким беззаботным в своем счастье, вода была теплая, но не настолько, чтобы не освежать, не помню, как долго я плавал и далеко ли отплыл от берега, уже Ренн, на следующей пересадка, но помню, что, когда снова подплыл к пляжу и выбрался на гладкий, только вмятинами от моих ступней кое-где испятнанный песок, я подумал, вытирая мокрое лицо мокрыми и солеными ладонями, подумал, нет, мне не вспомнить, о чем я подумал, я нагнулся, чтобы поднять плавки, но надевать их не захотелось, я отряхнул плавки от песка, пошел к нашему домику и вот тогда увидел этого проклятого человека, он стоял возле моего мольберта, в первую минуту я подумал, что это кто-нибудь из местных, он даже похож был на хозяина наших домиков на берегу, чуть пониже среднего роста, совсем почти лысый, с изрезанным глубокими морщинами и темным от загара лицом, на нем были линялые голубые брюки из парусины и просторный коричневый свитер, это я очень хорошо помню, и сандалии на босу ногу, мне даже в голову не пришло, когда я его увидел с расстояния примерно шагов в десять, что это может быть он, я совершенно забыл, что он уже много лет живет в Волльюре, и сообразил это только, когда подошел ближе и он, разглядывая меня своими темными, чуть прищуренными глазами, отчего лицо его немного напоминало ехидную физиономию старого сатира, произнес неприятным, по- стариковски хриплым голосом: доброе утро, молодой человек, эти орудия труда, догадываюсь, принадлежат вам? — простите, вы выходите? слышит Ален за спиной раздраженный женский голос, машинально выходит из вагона и в густой толпе идет на пересадку — кажется, в тот момент я смутился и покраснел как мальчишка, мне было неловко стоять перед ним голым, но вместе с тем я подумал, что совсем уж глупо