противно.

Чем жил тогда? Рвал недозревшие яблоки в одичавшем бесхозном саду и варил их, чтобы отбить кислоту. Собирал грибы. Почему-то много было крепких, не червивых сыроежек. Моя квартирная хозяйка, строгая на вид, но сентиментальная эстонка — светловолосая, длинноногая и очень носатая давала мне иногда к грибам чайную ложку соли. Она вообще благоволила ко мне и — одинокая женщина — строила вроде бы некоторые планы… Раза два в неделю (чаще я не хотел, остерегаясь сближения) мы пили с ней чай, угощались добротным пирогой. Она с детским любопытством расспрашивала о войне и все не могла понять, кто я такой: белый или красный? А вообще-то ей это было безразлично, она дорожила мной, как порядочным жильцом. Страшно одной в квартире, тем более по ночам — грабили.

После долгих колебаний, вызванных и запутанной историей моей, и неопределенностью положения, и затрапезным видом, решился я все-таки побывать у своего глубокоуважаемого генерала Брусилова. И чуть было позорно не ретировался с порога, весьма недоверчиво встреченный женой его Надеждой Владимировной. Она, разумеется, была права, оберегая мужа от незваных гостей. К бывшему русскому Главкому пытались попасть люди всякие, в том числе и посланцы высшего белого генералитета, пытавшиеся склонить Брусилова на свою сторону. А то вроде бы странно получалось: самый известный генерал, самый прославленный полководец мировой войны находится не в белом стане, а живет в Москве, у большевиков. И убеждали Брусилова, и угрожали ему, и, как я узнал потом, даже выкрасть его хотели белые и сделать своим объединяющим знаменем. Но у Брусилова позиция была твердая и незыблемая. Он говорил: 'Правительства меняются, а Россия остается, и все мы должны служить только ей по той специальности, которую избрали. Власть зависит от народа, пусть народ и решает. А мы все, от солдата до генерала, исполнители его воли'.

Встретил меня Алексей Алексеевич с большой радостью. Тактично не расспрашивал о Вере: до него дошел слух, что жены моей нет в живых. Выглядел Брусилов неважно, был слаб, худ. Жилось ему нелегко. Он не пристал ни к тем, ни к другим, не получал денежного содержания, пайка. Больше того, в сентябре восемнадцатого, когда эсеры совершили покушение на Ленина и убили Урицкого, когда в ответ на это был объявлен красный террор, Брусилов был арестован вместе с другими «бывшими», два месяца провел в тюрьме, еще столько же — под домашним арестом. Изрядно пострадал он от революции, но на прямой вопрос, в чьих рядах пошел бы сражаться, Алексей Алексеевич ответил мне:

— Будущее принадлежит красным.

— Позвольте узнать, почему?

— Они выражают волю народной массы. Разгулявшейся, бунтующей, опьяненной свободами массы. Большевики, по крайней мере, пытаются организовать ее, повести за собой. Наши бывшие друзья живут прошлым и сражаются за прошлое, за свои личные интересы. А это шатко и бесперспективно.

— Если вы так считаете, почему бы вам не примкнуть к красным? Они высоко ценили бы вас. И к тому же, какое политическое звучание!

— Дорогой мой Николай Алексеевич, — невесело усмехнулся Брусилов. — Я давно бы поступил таким образом, и лишь одно обстоятельство не позволяет… Сражаться против соотечественников я не способен. Мне больно даже слышать о том, что льется русская кровь, гибнут русские люди, слабеет наше Отечество.

— С запада нам угрожают белополяки.

— Мне трудно воспринимать поляков как врагов. Это наша родня, такие же славяне.

Видя, что подобный разговор слишком волнует Брусилова, я постарался отвлечь генерала рассказом о том, как воспользовался его методом сосредоточения артогня и дал совет Сталину под Царицыном. Брусилов слушал с интересом, даже схему попросил набросать, но вдруг опять посуровел, произнес с горечью:

— Свои против своих…

Что мне оставалось делать? Заговорить о нейтральном, о семейных делах? Очень интересно было узнать, где теперь мой товарищ Алеша Брусилов-младший.

— Бежал из плена, — сказал Алексей Алексеевич.

Я не понял его:

— Разве Алеша воевал?

— Сражался на семейном фронте. Справился, разорвал оковы.

— Да где же он сейчас?

— Если бы знать! — вздохнул Брусилов. — Исчез, никакой весточки. Недосмотрел я за ним, все некогда было.

Слушал я прерывающийся голос старого генерала и думал: вот встретились двое и не могут побеседовать спокойно. Какую тему ни тронь, чего ни коснись, — везде боль. И одному тяжко, и другому, но мне все-таки легче, я намного моложе, в моем возрасте быстрей заживают переломы, зарубцовываются раны.

Забегая вперед, скажу здесь о том грехе, который по недомыслию своему принял вскорости на свою душу. Малый, вроде бы, грех-то, а не давал он мне покоя всю жизнь. Что мне стоило доставить радость старому человеку, окрылить его на какое-то время? Я ведь и хотел сделать это, но закрутился в текучке, в сиюминутных заботах и, порадовавшись сам, упустил возможность порадовать моего генерала. А случилось вот что. В октябре девятнадцатого я находился при Сталине в штабе Южного фронта. В самые трудные для Республики дни, когда белые взяли Орел и шли на Тулу, встретил я на разбитой осенней дороге милого друга своего — Алешу Брусилова. Не задавленного семейной жизнью 'нахлебника-офицеришку', как именовала его красавица-жена со своими обывателями-родственниками, а прежнего бравого кавалериста, веселого и лихого краскома в фуражке со звездой, в длинной кавалерийской шинели, в щегольских сапогах, на которых красовались шпоры с малиновым звоном.

Как с неба свалился — спрыгнул он с высокого жеребца, тискал меня, вертел, целовал в щеки, захлебываясь вопросами: где, что, как, давно ли из Москвы, видел ли отца? И терпеливо поджидая своего командира, по три в ряд далеко вытянувшаяся на дороге, стояла колонна всадников.

— Вот он, отряд мой! — с гордостью показал мне Алеша. — Орлы мои! — и, понизив голос, добавил, — Идем в рейд с червонными казаками Примакова. Левый фланг Деникина крошить будем, вот как! — озорно подтолкнул он меня. Стиснул мои плечи, легко вскочил на жеребца. И, уже отъехав порядочно, крикнул: — Отцу напиши, Коля, я не успел! До встречи!

Ушел Алеша Брусилов кромсать деникинские тылы и пропал, исчез со всем отрядом. А я не нашел времени сообщить о нашей встрече старому генералу.

Разное говорили тогда о судьбе Алеши. Будто нарвался отряд на засаду, и первыми легли под пулеметным огнем командир с комиссаром. А еще: будто ночью окружили белые деревню, где остановился отряд, и выкосили всех красных бойцов подчистую. И был даже зловредный слушок о том, что генеральский сын, дескать, перешел к Деникину и теперь под чужой фамилией служит там адъютантом.

Всякое говорили, перемывая косточки. До тех пор, пока в декабре в газете 'Боевая правда' появилась заметка под заголовком: 'Белые расстреляли б. корнета Брусилова'. И короткое сообщение: 'В Киеве по приговору военно-полевого суда белыми расстрелян б. корнет Брусилов, сын известного царского генерала. Он командовал красной кавалерией и попал в плен к белым в боях под Орлом'.

Первой моей мыслью было: значит, держался Алеша стойко, не пошел на компромисс, раз не помиловали его. И со страхом представил себе, как будет читать эти строки Алексей Алексеевич, надеявшийся увидеть своего единственного сына, терзавшийся тем, что мало времени уделял ему… А ведь я мог бы хоть ненадолго, хоть на два месяца осчастливить отца, написав ему о встрече на фронтовой дороге…

Мог и не сделал: иногда это отягощает совесть сильнее хоть и ошибочного, хоть и неправильного, но свершенного.

17

В ту осень девятнадцатого года многие считали, что Совдепии пришел конец. Взглянешь на карту и убедишься. Войска Деникина захватили Кубань, Дон, Нижнее Поволжье, Украину и победным маршем двигались на центральную Россию. От Курска, от Орла далеко ль до столицы?! А задержать врага некому, весь фронт на юге развалился под ударами неприятеля. Разбегались, прятались, чтобы переждать сложный момент, колеблющиеся, слабодушные и равнодушные. И особых почестей, думаю я, достойны те люди, которые поднялись на борьбу с врагом именно в те дни, когда все висело на волоске, не ища личной