людишками: меня — желчным стяжателем, а жену — злоязычной, задиристой бабой. А ведь мы не такие, смею вас уверить, не такие! Мы просто хотели всего иметь вдоволь и чтобы во всем был порядок.

Но вернусь к удобрениям. Никакой очереди в магазине не оказалось. Взял я три пакета, потащил их домой, а погодка шикарная такая стояла, и вокруг — ни души, все были на озере. «И чем я, в самом деле, занимаюсь? — какая-то совершенно новая мысль пронзила меня насквозь. — И так уже всего понатыкано в доме, и деньжат поднакопили предостаточно — на все оставшиеся годы хватит, может, действительно хватит заниматься накопительством, купить машинешку, скатать к морю, ведь ни разу по-человечески не отдыхали?! И во имя чего мы, собственно, живем?». Вот так рассуждая, я и подошел к дому. Жена колготилась у плиты; завидев меня, застыла, словно идол, и проговорила с глупейшем выражением на лице:

— Что ж мало взял?

Я чуть не рассмеялся от души — мое философское состояние было выше ее разумения. «И как я с такой дурехой столько лет прожил? — совсем уже неожиданная мысль появилась в голове. — Никогда не возразит, ничего интересного не выскажет. Безликая баба. И зануда, каких мало. Только и может злопыхать по поводу соседки. А та, в общем-то, отличная женщина, добросердечная и культурная, и сложена неплохо». На мгновение мне захотелось отлупить жену, выбросить эти проклятые пакеты, плюнуть на все и укатить куда глаза глядят, но я все же сдержался.

А на следующий день и произошло то событие — у наших соседей стряслось несчастье. Сосед поехал на машине в город за приятелями и попал в аварию. Машина превратилась в лепешку, а он, к счастью, отделался переломами, но с месяц ему предстояло лежать в больнице. Об этом мы узнали, когда услышали отчаянный вопль в их доме. Я отправился выяснить в чем дело; на террасу вышла дочь и тревожно сообщила о случившемся. Стыдно признаться, но мои мрачные пожелания исполнились: я оказался вроде бы виновником несчастья. Я вспомнил улыбающееся лицо соседа, его всегдашнее благодушное настроение и почувствовал себя негодяем, честное слово.

А к соседке уже валом валил народ: все выражали соболезнования и предлагали всевозможную помощь. И вот здесь до меня запоздало дошло, почему к ним, нашим соседям то есть, люди всегда тянулись, а к нам никто не заходил — само собой, потому что они жили открыто, для других, а мы, как последние скряги, только и знали, что окапывались в своей крепости.

Моя жена тоже кое-что поняла. Уж на что ненавидела соседку, и то разжалобилась.

— Знаешь, говорят, у них это… совсем нет денег, — сказала она прочувственным тоном. — Они же все тратили на друзей, а он теперь долго не сможет работать. Может, мы это… одолжим им немного?

— Чего там одалживать, — буркнул я. — Отнеси просто, скажи «пригодятся». Люди они хорошие, сердечные… И дочь у них хорошая девушка, скромная… А я потом к ним загляну, помогу по хозяйству…

С того дня у наших соседей стало тихо — никаких компаний, но в домах и на улице только и говорили о них. Чего я только ни слышал! И то, что они с женой «скрасили однообразие в поселке» и что они «самые добрые люди на свете», и что «они со странностями, но с ними интересно»… И знаете, как бывает, это внезапное потрясение на многое открыло мне глаза. Наконец я очухался и впервые всерьез задумался о том, что все мы смертны и вот так нелепо, как получил травмы сосед, может вообще оборваться жизнь. Согласитесь, от этого никто не застрахован. Но о таком человеке, как наш сосед, все будут помнить, он что- то заронил в сердцах людей, что-то такое, от чего все стали немного другими, ну лучше, что ли. А когда я загнусь, кто вспомнит обо мне? Подумаешь, исчез еще один огородный жук! Никто и не заметит, небось. А кое-кто, может, и вздохнет с облегчением. Так я думал, и от этих мыслей мне становилось не очень-то сладко.

Когда наш сосед вернулся из больницы, его встречали с цветами, как встречают героев или правителей, — это уж как вам больше нравится. Но пожить нам вместе не удалось: они сразу уехали в город, а вскоре и продали дачу.

И вот тут, вы не поверите, на меня накатил приступ тоски, иными словами — я превратился в настоящего страдальца. Бывало, не находил себе места на даче — все, на чем бы ни останавливался взгляд, казалось противным. А от разных загашников и запасов прямо тошнило. В какой-то момент я даже хотел разнести парник, но, взвесив стоимость урожаев и затраченный труд, все-таки не решился. Не знаю, может быть, еще решусь. Ведь ничего другого мне не остается, если я хочу начать новую жизнь и, главное, вернуть уважение посельчан. Как вы считаете?

В распахнутом пальто, разгоряченная, безумная, она бежала по снегу, швыряла в сугробы сумку, варежки и, еле сдерживая рыдания, тоскливо причитала:

— Проклинаю день и час, когда тебя встретила!

— Наташа, остановись! — растерянный, подавленный, он спешил за ней, на ходу поднимая брошенные ею вещи. — Наташа, успокойся!.. Ну что ты в самом деле?! Все устроится!..

Он догнал ее, схватил за руку.

— Успокойся, дорогая!.. Скоро весна, поедем в Ялту…

Они стояли рядом, измученные долгой, запутанной любовью, два человека, которых связывали непривычные, непристойные, с точки зрения морали, отношения: она — сорокапятилетняя, бледная, с нервным ртом и тревожными глазами незамужняя женщина и он — шестидесятилетний, полный, седой, с умным, добрым лицом, семьянин, имеющий примерную жену, детей и внуков.

— Витя, оставь меня в покое, прошу тебя… У меня нет больше сил. Иди к своим. Тебя ждут… А меня… меня никто не ждет. Ни один человек в мире, — с усталой безнадежностью она запрокинула лицо, и слезы побежали по ее щекам; казалось она посылает в небо вопль отчаяния, и все, что на земле, для нее — неподвижный, затянувшийся кошмар.

В безмолвной жалости он обнял ее.

— Ты нужна мне.

— Я тебя умоляю, не надо, — она отстранилась. — Я для тебя привычка, игрушка, с которой никак не могут расстаться… Иди, Витя, домой, тебя ждут.

— Ну, что ты в самом деле, Наташенька! Я ведь и не торопился вовсе… Так хорошо сидели… И в кафе сегодня хорошо, почти никого нет. И что на тебя нашло? Я только сказал, что сегодня день рождения дочери и надо бы прийти пораньше. Но мы могли бы еще посидеть, — на его лице появилась слабая, виноватая улыбка.

— Нет, Витя. Иди домой и прости меня… Я не права… Не знаю, что нашло на меня… — она глубоко вздохнула и, опустив голову, медленно побрела к остановке автобуса.

Они встречались в арбатском кафе; он приходил первым, торопливо занимал свободный стол в углу, отодвигал к стене третий «лишний» стул, покупал в буфете бутерброды, сигареты, кофе, аккуратно расставлял на столе и поминутно посматривал то на часы, то на вход в кафе. Несмотря на тучность, он двигался артистично, легко, тихая радость освещала его лицо — он был взволнован, как мальчишка в ожидании первого свидания.

Появлялась она; устало улыбаясь, произносила слова приветствия, поспешно сдавала в гардероб редактуру, которую обычно брала на дом, легкими движениями поправляла прическу перед зеркалом и рассеянным, блуждающим взглядом осматривала посетителей кафе.

— Как хорошо, что ты занял именно этот столик, — говорила она, когда они усаживались. — Здесь тихо, спокойно. Я в редакции так устаю от людей. И, пожалуйста, Витя, не сажай к нам никого. Терпеть не могу всяких назойливых. Как выпьют, начинают ходить по столам, искать собеседников. А ведь невежливо не поддерживать разговор, надо что-то говорить, а так не хочется.

— Конечно, конечно, Наташенька. Я ведь тоже устаю на лекциях, — он доставал из портфеля заранее купленную бутылку вина. — Некоторые ведь стремятся захватить как можно больше пространства и