наведу — разорвет вас, гавриков, зависть.

Это жилье Вадька снимал, а прописан был у родителей. Его старики имели двадцатиметровую комнату на четверых, но на учет их не ставили.

— Норма — пять метров на нос, — разводил руками Вадька. — На сантиметр меньше б, поставили. Фанеру, что ли, набить? Но ничего, скоро подзаработаю на отдельную хату.

Все у Вадьки было в порядке: отдельная хибара и «опель-олимпия», который он водил как бог и которым я просто бредил, и костюм с иголочки, и рубашки-размахайки, и с деньгами Вадька расставался весело. Девчонки на нем так и висли.

Меня они тоже замечали, но Вадьку любили, а ко мне только хорошо относились. Со мной, например, ни одна девчонка не танцевала дважды. Я с ними слишком вежлив был, что ли: приглашаю, говорю «пожалуйста», танцую — особенно не прижимаюсь, отведу на место — благодарю. А второй раз подойду — они отворачиваются. Но тут же подскочит какой-нибудь развязный тип, хватает за руку — идут, прыгают да еще сияют.

Вадька был хохмач каких мало; его любая девчонка приводила в восторг, в каждой он видел чудо. Бывало, подойдет:

— Можно обнять? Нет, не вас! Как вы могли такое подумать?! Только воздух вокруг вас, — и весело, как бы между делом, расскажет анекдот, предложит «проветриться» на машине…

После работы в «опель» гитару бросит и шпарит от девицы к девице. Бывало, по три свиданки за вечер имел, сразу трем объяснялся в чувствах. Шустрил так еще! Подкатит, посадит девчонку, даст кругаля по улицам, остановится в тупике, задавит девчонку интеллектом, сыграет пару модных вещей, если особенно в форме — споет, под конец возьмет залихватский пассаж, и баста!

— Дел, — говорит, — по горло, — и жмет к следующей. Никого не забывал, всех держал на веревочке.

— Куда тебе столько? — как-то осведомился я, а он:

— Все любовницы запасные жены.

Вот такой он был юморист, человек определенного направления.

Кстати, от природы Вадька был начисто лишен слуха. Полная глухомань. Но он годами отчаянно боролся с этим недугом: при каждом удобном и неудобном случае мурлыкал, тренировал слух, даже брал уроки и в конце концов победил — уже мог спеть почти правильно две песни. На это ухлопал лет пять, не меньше, но все ж добился своего.

Одно время Вадька долго встречался только с Надькой, пышнобедрой красавицей с вызывающим гримом. Куда ни придут — под конец поцапаются. Чаще всего они выясняли отношения на «пятаке» в конце нашего проулка, плешке-сачкодроме, как его называл Вадька. Бывало, соберемся там «попастись, поразлагаться». Вначале все тихо, мирно, Вадька шпарит на гитаре, Надька гордая сидит, отбивает такт ногой, потом вдруг засекла — Вадька на какую-то девчонку глаз положил, сразу — бац! Рукой по гитаре:

— Хватит! Пойдем!

Мы начинаем ее уговаривать:

— Да брось, Надюш! Ты что, оборзела? Поиграем еще туда-сюда.

А она уже на взводе — в глазах сумасшедшинки. «Нет, и все тут». Ну и Вадьке ничего не оставалось, как закругляться.

Как-то наша компания завалилась к одному парню. И Вадька со своей красоткой явился — поклялись больше не ссориться. Крепились весь вечер — все сошло гладко, а на улицу вышли — поругались так, что разошлись навсегда.

— Везет же мне на тронутых девчонок, — однажды пожаловался мне Вадька. — Как-то была одна, какая-то цветочница — уматная девчонка — все время щурилась и держала плечи назад. Я катил на тачке домой, у светофора она вскакивает на сиденье и, стиснув мою руку, верещит: «Солнце мое! Катим в один кабачок, устроим звон. Встретят — лучше нельзя. Там все забойные. Ждет директор овощного магазина. Месяц от него пряталась, все ж достал. Вчера говорит: „Знойное знакомство! Привез вам две корзины овощей!“. Я прям была в кусках. Ему говорю: „Это меня утомляет. Я не получаю подарки в виде огурцов“. Наши девчонки все лежали. Здоровская история, верно? А сегодня в душе напряжняк, завихриться надо!». Подъехали мы к забегаловке, она за руку втащила меня в зал, усадила за стол. У ее дружка, директора-то, физиономия вытянулась, а она знай хихикает. Посидели мы там минут десять, она снова вцепилась в меня: «Солнце мое, поедем в другой, страшно модный кабак. Я из него вышла час назад. Там все заготовлено, еще гуляют. Они одеты позорно, но встретят — лучше нельзя. Я так люблю мечтануть». «Эх, была не была», — думаю и закрутил на всю катушку. Научиться-то жить можно, только кое-что пережив, ну я и хочу все узнать, волокешь?

Вадька передохнул и продолжил (я, понятно, слушал его разинув рот):

— Спокойная жизнь не для меня, я приключения люблю. Да и погодка стояла развратная. В общем, загудели мы… Потом-то я усек — она приводила меня для показухи: в кабаках-то работала на публику, обнимала, целовала — показывала, как любит… С неделю мы с ней крутили, и всю неделю у меня трещала башка. Она, как сестра милосердия, прикладывала мокрое полотенце и смеялась: «Неужели растут рога?». Неделю я жил на износ. «Зато, — думал, — будет что вспомнить»… Так она девчоночка была ничего, вот только на физии написано: «Чего-то хочется, а чего — не знаю сама». В аквариум ей надо было нырнуть, может, искупалась бы и успокоилась. А в остальном она была ничего, «солнце мое» меня звала. Недавно, кстати, ее встретил: «Солнце мое, спасибо! Директор как узнал, что ты появился, второй раз в меня втюрился». Такой прокол получился. Сыграл я, значит, роль палочки-выручалочки, вернее, как бы подудел в манок.

Вот так Вадька и рассказывал. Теперь-то я от души посмеялся бы, а тогда ловил каждое его слово.

Но что было обидно — Вадька не умел слушать. Разговор с ним напоминал игру в одни ворота. Он только и молол о себе, своих делах и никогда не спросит: «А как ты-то?».

Зато в чем Вадька был молодец — всегда приукрашивал свои романы и выставлял девчонок в лучшем свете, не то что некоторые — разойдутся и поливают: такая, мол, сякая. В самом деле думаешь — «стерва», а потом встречаешь ее, послушаешь, и вроде он болван.

— Поначалу они все мягкие, — поучал меня Вадька, — ничего не требуют, а потом завинчивают гайки. Если хочешь узнать, какой будет девчонка — посмотри на ее мать. Вот однажды было… завал! Клевая девчонка. Как-то зазвала к себе, представила мамаше. Только вошел: «Ну-ка, молодой человек, почините-ка утюг». Уловил? Гнилые заходы. Чинил я, чинил, и вот за это время как бы пережил свою женитьбу. Смотрел на мамашу, а представлял ее. Короче, отвалил. Теперь так: ухаживаю за ними честь честью, но как начинают прищучивать, сразу соскакиваю. Завожу кобылу и — только меня и видели.

Вот так Вадька и рассуждал, так дорожил свободой, а я считал его суперменом и во всем пытался ему подражать.

Вадькин «опель» был авточудо, старая керосинка, но только на вид, а внутри агрегат — загляденье! Известное дело, немцы все делали на совесть. Участковый, помню, приказывал Вадьке:

— Убери эту развалину из проулка, весь вид портит. Загони во двор!

Зато, когда Вадька раскочегаривал свою машину, она катила как надо. А водил Вадька с некоторым шиком: мог есть, пить и… вести машину. Это ему дорого обходилось: он то и дело курочил бампера, но все равно не бросал пижонских замашек.

В те дни Вадькин «опель» не давал мне покоя. Из-за его старого драндулета с разгоряченными колесами я лишился сна. Даже хотел бросить свой химический техникум и пойти на завод, копить деньги на машину. «Хотя бы купить подержанный „Москвич“, — думал. — На худой конец — мотоцикл „Ковровец“».

Машина мне была нужна как воздух. Я знал — вместе с ней приобрету независимость и свободу, стану личностью, с которой придется считаться.

Как-то я увидел — Вадька идет с работы в новых брюках, а я заметил — если Вадька в новых брюках, у него новая любовь.

— Привет, студент! — весело бросил мне. — Припарковался к стильной девчонке. Парикмахерша. Хочешь, в воскресенье устроим мероприятие на пленэре?