выносили списанную мебель и продавали ее на барахолке. Случалось, в больнице умирал кто-нибудь из дальних деревень, и тогда родственникам покойного работники помогали с похоронами: сколачивали гроб и договаривались о месте на кладбище. Зарабатывали они прилично: кроме зарплаты, получали деньги за гроб, за заморозку трупа и за организацию похорон. А когда хоронили актрису из драмтеатра и гример забыл грим, этих прохиндеев осенила глубокая мысль — раскрашивать покойников. Гримировали они, конечно, ужасно, но старались усердно. Разумеется, за грим тоже сдирали денежки.

Со временем эти ловкачи открыли при морге настоящее похоронное бюро: на стене своего помещения навешали черных полос и объявления: «Художественное оформление цветами» и «Лучшие похороны за низкую плату», достали люстру, патефон, грустную пластинку, наняли бабку, профессиональную плакальщицу. Бывало, стоит у них гроб, играет музыка, бабка заливается «неподдельными» слезами, за ней родственники промокают платками слезы на щеках, а у двери два гаврика: один, согнувшись, почти касается пола, другой — вытянувшись, подпирает потолок, — оба припечаленные, изображают глубокое горе.

После войны их лавочку закрыли, но, по слухам, они быстро устроились в трамвайное депо и стали процветать там.

Закончив школу, я приехал в Москву поступать в архитектурный институт. На собеседовании мне предложили нарисовать жилую квартиру. Я старательно изобразил комнату с балконом, коридор, санузел и кухню, обставил квартиру мебелью и протянул лист экзаменатору, дряхлому старичку — известному архитектору. Старичок склонился над моим рисунком, понимающе закивал, потом достал из кармана пиджака маленький, со спичечный коробок, продолговатый клочок бумаги и положил его на середину моей «комнаты».

— Это что? — спросил старичок, показывая пальцем на нарисованную тахту.

— Тахта, — ответил я.

— Очень хорошо, — кивнул старичок, и подвинул свою бумажку, огибая тахту. — Пойдем дальше. А это что? Стол, да? Очень хорошо, — старичок продвинул бумажку мимо стола в коридор, и она уткнулась в угол между туалетом и входной дверью. — Стоп! А здесь не пройдем! Как гроб будем выносить, любезный?!

Только теперь до меня дошло, что продолговатая бумажка не что иное, как макет гроба.

— Вы еще молоды, конечно, — старичок поднял на меня глаза, — но будущему архитектору не мешает подумать и об этом.

Он достал из другого кармана ручку и перечеркнул мой проект, давая понять, что собеседование я провалил.

Понятно, ничто не проходит бесследно — этот эпизод прибавил мне опыта, я стал рассуждать: раз все живое рано или поздно имеет свой финал, к этому следует относиться как к естественному процессу, и больше того — не мешает подготовиться к нему.

До следующего года я скитался по городу, перебиваясь случайными заработками и ночуя где придется. Как-то в поисках ночлега очутился у Ваганьковского кладбища и, шатаясь вдоль оград, заметил цветочный лоток и рядом какой-то склад-сарай. Перемахнув через изгородь, я проник в складское помещение, в котором стояли покрытые мхом кресты и венки из бумажных цветов, а на стене висели фанерные щиты с объявлениями: «Корыта под цветники устанавливаются по желанию владельцев», «Запрещается установка крестов и надгробий собственного изготовления». В углу помещения лежали недавно сколоченные, пахнущие морилкой гробы. Я жутко устал, и выбирать не приходилось; поднял воротник куртки и прилег в один из гробов, но вдруг заметил — в помещении не было окна; пол освещала узкая полоса от рассохшейся двери. «Настоящий склеп, — мелькнуло в голове. — Усну и не проснусь. Наверняка Боженька нарочно подкинул мне это ложе, чтобы избавить от дальнейших мытарств». Естественно, к этому времени я уже сомневался в своей бессмертности… Рядом на полу лежали некрологи, написанные от руки: «…утрата, покинул нас… безвременно скончался». «Почему безвременно? — подумалось. — Как будто можно умереть вовремя».

Меня разбудил сторож, парень с одутловатым зеленым лицом. Он не удивился, увидев меня — наверное, и не такое повидал на своем участке.

— Давай поднимайся, — прохрипел. — Лучше подсоби малость. Жмурика привезли. На опохмелку заработаешь.

Сквозь дверной проем я увидел, как в ворота кладбища въезжает автобус с черной полосой на боку. Парень сунул мне в руки лопату, взял чугунный крест, и мы вышли из сарая.

— Чего ж в каморку не заглянул? — парень кивнул в сторону своего жилья. В десяти шагах за деревьями виднелся сруб, выкрашенный синей краской.

— Не страшно тебе здесь? — спросил я.

— А чего страшного-то? Живых надо бояться, а не мертвых… Работа она везде работа. Щас хоть ладно, расценки повысили. Место стоит сто пятьдесят рубликов, не меньше. Могилу выкопать — полста, ограду покрасить — двадцатник… Все думают, мы здесь деньгу лопатой гребем, а ты попробуй-ка выкопай яму. Особливо в мерзлом грунте. Враз ручонки отвалятся…

Целый месяц я работал помощником сторожа на кладбище, но, ясное дело, уже ночевал в каморке, и каждый вечер сторож рассказывал мне замогильные истории, после которых снилась разная чертовщина. И что странно, профессиональное, несколько циничное, отношение сторожа к смерти уже не удивляло меня.

Каждое воскресенье на кладбище приходил мужик по прозвищу Гарим. Он был сутулый, с уродливым лицом, плохо одет и всегда нетрезв. Мрачный, угрюмый, он никогда не общался с посетителями кладбища, старался незаметно пройти центральные аллеи, а углубившись в конец кладбища, в самый запущенный участок, начинал медленно обходить могилы, что-то бормоча и жестикулируя. Мужчины над ним подтрунивали, называли «звезданутым», молодые женщины от него отворачивались, как от полоумного, а пожилые шарахались, как от злодея, на котором лежит некое клеймо.

Однажды на том участке я утрамбовывал тропу толченым кирпичом и внезапно за кустами услышал:

— …Да, выпил… Нет, много не пью… Один, один… Да никого нет… Да не бойся, не женюсь. Верен тебе, сама знаешь… Клянусь… и не собираюсь жениться-то… да и кто ж теперь за меня пойдет. Я ж мужик пьющий. Только ж ты и могла.

Раздвинув кусты, я увидел Гарима, он стоял над могилой и разговаривал с… покойницей. Переговорив с этой могилой, он подошел к другой.

— Здравствуй, Леха. Как, как… Тружусь помаленьку… Сегодня жуткий день провел… Да, все в порядке… Все там же, где ж еще! Заработок ничего, хватает, да и мне много не надо… Помню, как же… Не далее как вчера о тебе вспоминал… Да все так же, только ноги малость стали побаливать, а так ничего, спасибочко… Баба-то твоя? Я ж тебе говорил… Замужем она… Мужик он ничего, работающий, врать не буду, плохого ничего о нем не скажу… Дочь твою замуж выдали… Когда, когда… Еще не подошел срок, Леха, идти к тебе… Уж не обессудь…

Он пошел к следующей могиле; я, неслышно ступая, двинулся за ним. Он говорил еще с отцом и двумя друзьями, погибшими на фронте… И странно, для меня это не было иллюзией общения, он говорил не в пустоту — передо мной вполне зримо вставали его родные и знакомые. Из исповеди Гарима я заключил, что он на редкость душевный мужик, а его угрюмость от одиночества. Видимо, когда-то он пытался наладить контакты с окружающими, но натолкнулся на стену непонимания и ушел в себя. Это он и сам подтвердил позднее, когда я пригласил его в нашу каморку.

Прежде, чем обосноваться в Москве, я перебрал немало профессий: от грузчика до чертежника; снимал комнаты в разных местах (в пригороде), по-прежнему хоронил животных и устраивал настенное кладбище, обычно слабое, еле различимое, чтоб не ругались хозяева. В конце концов я освоил профессию художника-оформителя — писал по квадратам афиши в кинотеатре. Как оформитель я преуспел, даже купил подержанный «Москвич», и с того момента по ночам объезжал свой район, подбирал на улицах сбитых животных (иногда — еще неостывшие трупы, но чаще — пушистый комок — все, что осталось от собаки, кошки или птицы); останки отвозил на окраину и хоронил в лесопосадках. И разумеется, на стене ставил кресты, и выпивал поминальные рюмки водки «за упокой души братьев наших меньших».

В Москве я обзавелся приятелями; с одним из них, студентом мединститута Котельниковым сдружился особенно. Котел (так все его звали) серьезно занимался джазовой музыкой и играл на разных инструментах: