— Умрем на родной земле, но не пойдем за Волгу!

— Кошевой, веди на москалей!

— Слава кошевому и гетману Мазепе!

Константин не ошибся — он точно угадал и использовал момент, когда рада должна была принять нужное ему решение.

— Славное сечевое товарищество велит мне вести его в поход на царя? Подчиняюсь приговору рады! Но, может, кто-то из другов-братов желает иного? Возможно, кто-то против начала войны с москалями, врагами Сечи?

Гордиенко знал, что на раде немало противников Мазепы и короля Карла, однако был уверен, что в сложившейся ситуации ни один из них не осмелится высказать вслух свое мнение. Подавляющее большинство участников рады были настроены против России, а поскольку присутствующие были сильно возбуждены выпитой горилкой и происходящим, то в потасовке, которой неизбежно сопровождалось на раде принятие решения по спорным проблемам, сторонникам Москвы изрядно намяли бы бока. Но задать свой вопрос он был обязан — согласно казачьим законам все участники рады — от кошевого атамана до обычного сечевика — были равны, и каждый имел право на собственную точку зрения. Каково же было удивление Гордиенко, когда в наступившей после его вопроса тишине он услышал слева от себя громко и четко произнесенные слова:

— Я против войны с Россией.

Константин развернулся в сторону смельчака, отыскал его глазами. Это был гуляйпольский полковник Петро Сорочинский, редкого ума и отчаянной храбрости старшина. Впрочем, другими полковники Гуляй Поля и быть не могли: на их землях, где вдоль богатых рыбой и пернатой дичью притоков Днепра на плодородных черноземах появлялось все больше казачьих хуторов и зимовищ, чаще всего происходили стычки с ордынцами и возникали всякого рода недоразумения с русскими властями. Стоя в окружении пяти-шести десятков своих казаков, выделявшихся среди Других добротными жупанами, крепкими сапогами и дорогим оружием, Сорочинский смело смотрел на кошевого. Гуляйпольский полковник был уважаем всей Сечью: старшиной — за ум, простыми запорожцами — за отвагу, а с такими людьми осторожный Гордиенко старался не портить отношений ни при каких обстоятельствах.

— Рад, что ты смог прибыть на раду, друже Петро, — сказал Константин. — Не откажись объяснить товариществу, отчего тебе мила Московия, залившая казачьей кровью братский нам Дон и теперь подбирающаяся к Запорожью. Может, уже присмотрел себе за Волгой местечко, ничем не хуже Гуляй Поля?

— Не откажусь, друже Костя.

Положив ладонь на рукоять сабли, Сорочинский двинулся через толпу прямо к бочке с возвышавшимся на ней Гордиенко, и плотная толпа послушно расступалась перед ним. Остановившись в шаге от кошевого, полковник поднял на него взгляд.

— Спрашиваешь, не присмотрел ли я себе за Волгой местечка вместо Гуляй Поля? Нет, поскольку я скорей погибну на своей земле, чем по чужой воле покину ее. Но речь сейчас не об этом. Хочешь знать, отчего мила мне Москва, причинившая столько бед казачеству? Нисколько не мила она мне, и я встречу москалей пулей и саблей, если они посмеют явиться на Сечь устанавливать собственные порядки. Однако защищать родное гнездо и воевать со шведами-латинянами против единокровных и единоверных россиян — не одно и то же. Куренной Заглада поминал гетмана Хмеля, последую его примеру и я. Не из великой любви к Московии, на которую он не раз ходил в походы с королем Владиславом, заключил Богдан с ней союз, а в силу безвыходности положения. Не менять короля на царя, а создать единую и сильную казачью державу мечтали он и его сподвижники, да не было им в том промысла Божьего.

Сорочинский перевел дыхание, набрал в грудь побольше воздуха. Он должен говорить как можно громче, чтобы его слышало возможно больше казаков!

— Но когда незадолго до смерти гетмана Хмеля к нему явились посланцы шведского короля с предложением совместно воевать против России, Богдан отказал им и призвал своих старшин и казачество никогда в будущем не вступать в союзы с латинянами против православных. Может, друже Костя, ты не позабыл и гетмана Петра Сагайдачного, тоже воевавшего под польскими знаменами с Москвой? Тогда должен помнить и о его покаянном письме константинопольскому патриарху, в котором Петро молил простить ему тягчайший грех — пролитие братской православной крови. Ежели мы решим сегодня поступить наперекор завету гетмана Хмеля, то я не намерен повторять ошибку Сагайдачного и каяться перед кончиной, что поднял оружие на братьев по вере. Тем паче сражаться против них вкупе со злейшими недругами православия — нехристями-басурманами и папистами.

Помимо того что гуляйпольский полковник был лично уважаем среди сечевиков, своими союзниками в доказательство того, что Запорожью нежелательно противостояние с Россией, он сделал прославленных гетманов Хмельницкого и Сагайдачного, и это могло привлечь часть запорожцев на его сторону. Чтобы не допустить этого, нужно не дать раде времени на осмысление слов Сорочинского, не позволить, чтобы в разгоряченных горилкой и смакованием причиненных Москвой казачеству обид головах сечевиков появились мысли, могущие отвратить их от войны с Россией.

Поэтому нужно скорее отвлечь казаков от возможных раздумий над речью гуляйпольского полковника, заставить их принять угодное Гордиенко решение прежде, чем Сорочинского смогут поддержать сторонники. Для этого следует без промедления дать слово не менее уважаемому казачеством, чем Сорочинский, старшине, который сведет на нет впечатление от выступления полковника.

— Это хорошо, что ты напомнил о наших старших братах-сечевиках, державших в руках булавы украинских гетманов, — сказал Гордиенко Сорочинскому, едва тот смолк. — Однако Хмельницкий и Сагайдачный давно на том свете, а мы живем совсем в другое, нежели они, время. Что творится ныне на порубежье Запорожья и царской Гетманщины, пусть поведает славному сечевому товариществу полковник Нестулей, переволочинский атаман, лучше всех нас знакомый с московскими порядками. Говори, друже, — обратился Гордиенко к своему старому боевому товарищу Нестулею, атаманствующему над запорожскими землями у впадения реки Ворсклы в Днепр.

Нестулей, высокий, крепкий, ловко, несмотря на свои пятьдесят лет, вскочил на освобожденную кошевым бочку. Сунул смушковую шапку под мышку, перекрестился, медленно вытащил из ножен саблю. Держа ее перед собой на вытянутых руках, поцеловал клинок, посмотрел на продолжавшего стоять в шаге от бочки Сорочинского.

— Этой саблей я рубил турок и татар, сносил головы ляхам, но ни разу не обнажал ее против единоверцев-россиян. Однако сегодня Жизнь вынуждает меня сделать это. Друже Петро, твои казаченьки постоянно проливают кровь, защищая наши земли от басурман, а мои казаки ежечасно льют слезы от кривд и притеснений, что творит на пограничье Сечи и Гетманщины Москва. Она ни во что не ставит казачьи вольности, сжала, словно обручем, наши земли своими крепостями, ее воеводы ведут себя в низовье Ворсклы, словно оно уже часть Московии. У нас уже кончилось терпение, выплаканы слезы и остался единственный выход для спасения отчего края от разорения, а себя от гибели или выселения за Волгу — взяться за оружие, как всегда поступали в таких случаях наши славные деды-прадеды.

Нестулей поднял саблю над головой, потряс ею в воздухе.

— И мы так поступим! Перед отъездом из Переволочной я провел полковую старшинскую раду, и она единогласно приговорила — хватит смотреть, как Москва готовится покончить с Сечью, настала пора остановить ее! Не сомневаюсь, что это решение поддержит и полковая черная рада. Други-браты, казаки Переволочной готовы первыми подняться против Москвы! Защитим казачью волю! Не уйдем с родной земли на чужую Волгу! В поход, други!

— Не покоримся Москве!

— Отстоим Сечь и казачьи вольности!

— Казацькому роду нема переводу!

— В поход! — бушевал майдан.

Гордиенко спрятал под усами довольную усмешку — Нестулей сделал свое дело. Очередное его напоминание о кознях Москвы и ее угрозе переселить сечевиков за Волгу нашли куда больший отклик в сердцах казаков, нежели напоминание Сорочинского об ушедших в мир иной гетманах Хмельницком и Сагайдачном. Однако нечего искушать судьбу — вслед за Нестулеем может взять слово сторонник Москвы с языком, подвешенным не хуже, чем у переволочинского атамана. Поэтому ни к чему затягивать раду —