внезапно. Рыцарские обеты не были польским обычаем, но Мазовия, лежавшая на границе немецкой земли и часто видевшая рыцарей даже из отдаленных стран, знала его даже лучше, чем другие области, и довольно часто применяла его. Княгиня тоже слышала о нем давно, при дворе своего великого отца, где все западные обычаи признавались законом и образцом для наиболее благородных рыцарей; поэтому в желаний Збышки она не нашла ничего такого, что могло бы обидеть ее или Данусю. Напротив, она обрадовалась, что любезная ее сердцу девочка начинает привлекать к себе взоры и сердца рыцарей.

И она с довольным лицом обратилась к девочке:

— Дануся, Дануся! Хочешь, чтобы у тебя был свой рыцарь?

Дануся три раза подпрыгнула в красных своих башмачках, а потом, обняв княгиню за шею, она закричала с такой радостью, как будто ей обещали забаву, которой можно играть только взрослым:

— Хочу, хочу, хочу!

Княгиня хохотала до слез, а с нею смеялся весь двор. Наконец освободившись от объятий Дануси, она сказала, обращаясь к Збышке:

— Ну давай, давай обет. В чем же ты ей поклянешься?

Но Збышко, который среди общего смеха сохранил неколебимую серьезность, так же серьезно ответил, не подымаясь с колен:

— Клянусь, что, приехав в Краков, повешу на стене постоялого двора щит, а на нем вызов, который по всем правилам напишет мне искусный в письме клирик; напишу, что панна Данута, дочь Юранда, — прекраснейшая и добродетельнейшая из девиц во всем королевстве. А кто будет противоречить этому, с тем я буду сражаться до тех пор, пока либо сам не погибну, либо он не погибнет, а если изменю своему слову, то лучше пойду в рабство.

— Хорошо. Видно, ты знаешь рыцарский обычай. А еще что?

— А еще, узнав от пана Миколая из Длуголяса, что мать панны Юранд, по милости немца с павлиньими перьями на шлеме, испустила дух свой, я обещаюсь сорвать несколько таких павлиньих грив с немецких голов и положить их к ногам моей госпожи.

Княгиня стала серьезна и спросила:

— Не ради ли шутки клянешься ты?

Но Збышко ответил:

— Клянусь Богом и святым крестом; эту клятву я повторю в костеле перед ксендзом.

— Похвально бороться с лютым врагом нашего народа, но мне жаль тебя, потому что ты молод и легко можешь погибнуть.

Тут подошел Мацько из Богданца, который, как человек старого закала, до сих пор только пожимал плечами, но теперь он нашел нужным сказать:

— Что касается этого, не тревожьтесь, милостивая госпожа. Смерть в бою может настигнуть каждого, но для шляхтича, старый ли он, молодой ли, это даже почетно. Не в диковину война этому юноше; хотя ему еще мало лет, но уже не раз случалось ему сражаться и на коне, и в пешем бою, и копьем, и топором, и длинным мечом, и коротким, и со щитом, и без щита. Это новый обычай, что рыцарь дает обет девушке, которая ему приглянулась, но я не поставлю в вину Збышке, что он обещал своей даме павлиньи перья. Он уж бил немца, пусть еще поколотит, пусть в этих боях расколется несколько черепов, от этого только возрастет его слава.

— Вижу, не плохой стоит перед нами отрок, — сказала княгиня. Потом она обратилась к Данусе:

— Садись на мое место: ты сегодня здесь первая. Только не смейся, потому что это нехорошо.

Дануся села на место княгини; она хотела придать себе важности, но голубые глазки ее смеялись при виде стоящего на коленях Збышки. И она не могла удержаться, чтобы не топотать от радости ножками.

— Дай ему перчатки, — сказала княгиня.

Дануся достала перчатки и подала их Збышке, который принял их с великим почтением и, прижав к устам, проговорил:

— Я привяжу их к шлему, и горе тому, кто посмеет протянуть за ними руку.

Потом он поцеловал руки Дануси, а после рук ноги и встал. Но тут покинула его прежняя серьезность, и сердце его наполнила великая радость, что отныне в глазах всего этого двора он будет считаться взрослым мужчиной; и вот, потрясая Данусиными перчатками, полушутя, полувызывающе он стал восклицать:

— Выходите, песьи братья, с павлиньими перьями! Выходите!

Но в эту минуту в комнату вошел тот самый монах, который приходил раньше, а с ним двое других постарше. Монастырские слуги несли за ними ивовые корзины, наполненные бутылками с вином и всякими наскоро собранными сластями. Эти два монаха стали приветствовать княгиню и снова укорять ее за то, что она не остановилась в аббатстве, а княгиня во второй раз стала объяснять, что она и весь ее двор выспались днем и едет она ради прохлады ночью, а потому в отдыхе не нуждается, и что, не желая будить ни аббата, ни достойную братию, она предпочла остановиться на отдых на постоялом дворе.

После множества любезных слов решено было, что после утрени и ранней обедни княгиня с двором соблаговолит позавтракать и отдохнуть в монастыре. Гостеприимные монахи вместе с мазурами пригласили краковских шляхтичей и Мацьку из Богданца, который и без того собирался отправиться в аббатство, чтобы оставить в монастыре все богатство, добытое на войне и от щедрот благородного Витольда и предназначенное на выкуп Богданца. Но молодой Збышко не слыхал приглашений, потому что он побежал к своим телегам, стоящим под надзором слуг, чтобы переодеться и предстать перед княгиней и Данусей в достойной одежде. И вот, взяв с телег корзины, он приказал их отнести в комнату слуг и там начал переодеваться. Завив сначала поспешно волосы, он прикрыл их шелковой сеткой, украшенной янтарными бусинками сзади, а спереди расшитой настоящими жемчугами. Потом он надел белый шелковый кафтан с вышитыми на нем золотыми грифами, а снизу украшенный каймою; он опоясался двойным позолоченным поясом, на котором висел маленький кортик, оправленный серебром и слоновой костью. Все это было новое, блестящее и совсем не запачканное кровью, хотя было взято в добычу с молодого фризского рыцаря, служившего у меченосцев. Потом Збышко надел отличные штаны, у которых одна половина состояла из красных и зеленых продольных полос, а другая из фиолетовых и желтых, а обе кончались наверху пестрой клетчатой полосой. Потом, надев еще пурпурные с узкими носами башмаки, блестящий и прекрасный, он направился в общую залу.

И, действительно, лишь только он остановился в дверях, как его вид произвел на всех сильное впечатление. Княгиня поняла теперь, какой красивый рыцарь отдал себя на служение Данусе, и еще больше обрадовалась, а Дануся тотчас же, как серна, бросилась к Збышке. Но красота молодого человека и удивленные голоса придворных задержали ее. Она остановилась, не дойдя до него одного шага, и опустила глаза, покрасневшая и смешавшаяся. Вслед за ней приблизились и другие, — сама госпожа, придворные, певцы и монахи, — всем хотелось получше рассмотреть Збышку. Мазовецкие панны смотрели на него как на картину, и всякая жалела, что он не ее избрал своей дамой; те, которые постарше, дивились ценности наряда, а Збышко стоял посередине с хвастливою улыбкой на молодом лице и поворачивался, чтобы его лучше рассмотрели.

— Кто это? — спросил один из монахов.

— Племянник вон того шляхтича, — сказала княгиня, указывая на Мацьку, — он только что произнес обет Данусе.

Монахи тоже не выказывали удивления, потому что такой обет не обязывал ни к чему. Часто приносились обеты замужним женщинам, и в знаменитых родах, среди которых распространен этот западный обычай, почти у каждой был свой рыцарь. Если же рыцарь приносил обет девушке, то благодаря этому он не становился ее женихом, напротив, чаще всего она выходила за другого, а он, поскольку у него хватало постоянства, не переставал быть ей верным, но женился на другой.

Немного более удивил монахов молодой возраст Дануси, да и то не особенно, потому что в те времена 16-летние подростки бывали каштелянами. Самой великой королеве Ядвиге в момент своего прибытия из Венгрии было только 15 лет, а 13-летние девочки иногда выходили замуж. Впрочем, в эту минуту больше смотрели на Збышку, чем на Данусю, и прислушивались к словам Мацьки, который, гордясь племянником, рассказывал, каким образом юноша добыл себе столь драгоценное платье.

— Год и девять недель тому назад, — говорил он, — пригласили нас в гости саксонские рыцари. Также был у них в гостях один рыцарь из далекого народа фризов, живущих у самого моря, и был при нем