меня лисица, для нее соболь. Никого из родных король не любит так, как Александру. Не бывает такого дня, чтобы она ушла с пустыми руками…

Так разговаривая, они подъехали к Кракову. На дороге встречалось все больше и больше народу. Нагоняли землевладельцев, едущих в город с целой свитой слуг, то в латах, то в летних одеждах и соломенных шляпах. Одни ехали верхами, другие в экипажах с женами и дочерьми, которых интересовали давно обещанные турниры. Кое-где вся дорога была загромождена телегами купцов, которым не дозволялось объезжать город, чтобы не лишать его многочисленных пошлин. Другие телеги шли из города, нагруженные сукном и прочими городскими товарами. Краков был уже ясно виден, видны были сады короля, вельмож и обывателей, со всех сторон окружавшие город, а за ними стены и башни церквей. Чем ближе к городу, тем становилось тесней, а в воротах вследствие толкотни невозможно было проехать.

— Вот так город! Другого такого и не найдешь, — сказал Мацько.

— Здесь всегда точно ярмарка, — отвечал один из певцов. — Вы здесь давно не были?

— Давно, и всему удивляюсь, словно в первый раз вижу: я ведь из дальних краев вернулся.

— Говорят, Краков страсть как разросся при короле Ягелле.

Это была правда. Со вступлением на престол великого князя литовского неизмеримые литовские и русские страны открылись для краковской торговли, а от этого увеличилось и население, и богатство Кракова, и он мало-помалу становился одним из лучших городов мира…

— У меченосцев тоже хорошие города, — продолжал толстый певец.

— Только бы нам до них добраться, — отвечал Мацько, — хорошая была бы добыча!

Но Повала думал совсем о другом: о том, что молодой Збышко, провинившись только благодаря своей запальчивости, идет прямо в пасть волку. В могучей груди пана из Тачева, сурового и неумолимого во время войны, билось сердце воистину голубиное. Он лучше других понимал, что ждет виновного, и ему стало жаль Збышку.

— Я все думаю и думаю, — обратился он к княгине, — говорить королю о том, что случилось, или не говорить? Если меченосец не пожалуется, то и никакого дела не будет, но если он собирается жаловаться, то, может быть, нам лучше рассказать все раньше, чем он, чтобы государь не возгорелся внезапным гневом…

— Если меченосец может кого-нибудь погубить, так уж он погубит, — отвечала княгиня, — но я скажу мальчику, чтобы он присоединился к нашему Двору. Может быть, король не так строго накажет нашего придворного…

Сказав это, она подозвала Збышку, который, узнав, в чем дело, соскочил с коня, упал к ее ногам и с величайшей радостью согласился стать ее придворным, не только для большей безопасности, но и для того, чтобы таким образом быть поближе к Данусе…

Между тем Повала спросил у Мацьки:

— А где вы остановитесь?

— На постоялом дворе.

— На постоялых дворах давно уже нет ни одного места.

— Ну тогда пойдем к знакомому купцу, Амылею, может быть, он нас примет…

— А я вам вот что скажу: остановитесь у меня. Племянник ваш мог бы поселиться с придворными княгини в замке, но лучше для него быть подальше от короля. Что делается в первом порыве гнева, то не делается, когда гнев немного остынет. При этом вам удобнее будет разделить свое добро, а на это надобно время. Знаете что? Вам у меня будет хорошо и вполне безопасно…

Мацько хоть и встревожился немного тем, что Повала так заботится об их безопасности, но все-таки сердечно поблагодарил, и тут они въехали в город. При виде окруживших их чудес Мацько и Збышко забыли на миг все печали. На Литве и возле границы видали они только отдельные замки, а из более значительных городов одну Вильну, плохо построенную и сожженную, лежащую в развалинах, под слоем пепла; здесь же дома купцов сплошь и рядом были величественнее тамошнего великокняжеского замка. Правда, многие дома были деревянные, но и они удивляли высотой стен и кровель, окнами из мелких, вправленных в олово стекол, которые так отражали блеск заходящего солнца, что можно было подумать, будто в доме пожар. На улицах, расположенных вблизи городской площади, было много кирпичных и даже каменных домов. Они стояли в ряд, как солдаты в строю, — одни пошире, другие поуже, не более девяти футов в ширину, но все готические, со сводчатыми стенами, часто с изображениями Пресвятой Девы над воротами. Были такие улицы, на которых только и видно было, что два ряда домов, вверху узкую полоску неба, внизу дорогу, замощенную камнем, а по обеим сторонам, куда ни глянь, все лавки да лавки, полные великолепных, странных, а то и совсем неведомых товаров. Мацько, привыкший к непрестанной войне и грабежу, смотрел на них глазами, сверкающими от жадности. Но еще в большее удивление повергали и его и Збышку общественные здания: церковь Пресвятой Девы на площади, ратуша с огромным погребом, в котором продавалось свидницкое пиво, джингус, склады сукна, огромный мерка-ториум [5], предназначенный для иностранных купцов, здание, где хранились городские весы, цирюльни, бани, целые горы бочек возле так называемого Штротамта — словом, все богатства, которых незнакомый с городом человек, хотя бы даже владелец целого 'городка', не мог и вообразить себе…

Повала проводил Збышку и Мацьку в свой дом, на улице Святой Анны, велел отвести им обширную комнату, поручил их своим слугам, а сам отправился в замок, из которого вернулся к ужину, уже довольно позднею ночью. Вместе с ним пришло несколько его друзей и, обильно угощаясь вином и мясом, они стали весело пировать; один только хозяин был как-то задумчив, когда же гости наконец разошлись по домам, он сказал Мацьке:

— Я говорил с одним монахом, сведущим в писании и в законе, и он говорит, что оскорбление посла — это дело, которое может кончиться смертной казнью. Просите же Бога, чтобы меченосец не жаловался…

Услыша это, оба рыцаря хоть и хватили за ужином несколько через край, все же удалились на покой уже не с таким веселым сердцем. Мацько даже не мог заснуть и спустя несколько времени, когда они уже улеглись, обратился к племяннику:

— Збышко!

— А?

— Подумал я, и выходит так, что тебе обязательно отрубят голову.

— Вы думаете? — сонным голосом спросил Збышко.

И, отвернувшись к стене, заснул крепким сном, потому что был утомлен дорогой.

На другой день оба рыцаря из Богданца вместе с Повалой отправились в собор к ранней обедне, как для того, чтобы помолиться, так и с целью увидеть двор и гостей, съезжавшихся в замок. И в самом деле, Повала уже по дороге встретил много знакомых, а между ними немало рыцарей, известных в Польше и за границей. Юный Збышко с восторгом смотрел на них, обещая себе, что если в деле с Лихтенштейном он выйдет сухим из воды, то постарается сравняться с ними в мужестве и во всех добродетелях. Один из этих рыцарей, Топорчик, родственник каштеляна краковского, сообщил им новость о возвращении из Рима Войцеха Ястжембца, схоластика, ездившего к папе Бонифацию IX с королевским письмом, содержавшим в себе приглашение прибыть в Краков на крестины. Бонифаций принял приглашение, но, выказав сомнение в том, сможет ли прибыть на крестины лично, уполномочил своего посла быть его заместителем при обряде и вместе с тем просил, чтобы, в знак особого его благоволения к королю и королеве, младенец был назван Бонифацием или Бонифацией.

Говорили также о скором приезде короля венгерского Зигмунта и рассчитывали, что он приедет обязательно. Дело в том, что Зигмунт приезжал и званый и незваный, всегда, как только предстоял какой- нибудь съезд, или пиры, или турниры, в которых с увлечением принимал участие, ибо желал прославиться во всем мире и как государь, и как певец, и как один из первых рыцарей. Повала, Завиша из Гарбова, Добко из Олесницы, Нашан и другие подобные им мужи с улыбкой припоминали, как в прошлый приезд Зигмунта король Владислав тайком просил их быть не слишком упорными на турнирах и щадить 'венгерского гостя', тщеславие которого, известное всему миру, было так велико, что в случаях неудачи на глазах у него навертывались слезы. Но более всего занимали рыцарей дела Витольда. Рассказывались чудеса о великолепии той отлитой из чистого серебра колыбели, которую от Витольда и жены его Анны привезли в дар литовские князья и бояре; как бывает всегда перед обедней, образовались кучки людей, сообщающих друг Другу всякие новости. В одной из них Мацько, услышав о колыбели, стал описывать ценность подарка;