он произнес почти спокойным голосом:

– Ни хера себе, кувалда, да им можно костыли в шпалы забивать! Слушай, мужик, а ты им деньги зарабатывать не хочешь?

Сообразив, что в ухо, скорее всего, уже не получу, я ответил:

– Лишние деньги никому не помешают, но что для этого надо делать?

Борис прошел мимо меня в кухню и откликнулся оттуда:

– Оденься, урод, и проходи на кухню, там и поговорим.

Я быстро оделся, с трудом затолкав в трусы не желающий падать «божественный молоток», и прошел на кухню. Борис сидел за столом и пил воду из горлышка двухлитрового графина. Допив до дна, он поставил пустой графин на стол и пояснил:

– Когда я нервничаю, тогда всегда пью много воды, в отличие от жены, она пьет коньяк, а что пьешь ты?

Я сел на табурет и ответил:

– Хорошо бы чая с молоком.

Борис громко крикнул:

– Ирка, сделай своему Квазимодо чаю с молоком!

Через минуту на кухню вошла тихонько плачущая Ирина со свежим синяком под правым глазом и начала готовить чай. А Борис сказал:

– Так вот, урод, у меня к тебе деловое предложение. Ты – мой должник, потому что трахал мою жену прямо на моих глазах два раза, но ее я не виню, потому что против такого хрена ни одна баба не устоит, а тебя бы стоило еще пару раз по уху врезать, но я тебя прощаю, потому как дело выше эмоций.

Ирина поставила передо мной бокал чая с молоком и, хлюпая носом, вышла из кухни, а Борис продолжил:

– Короче, дело такое: я нахожу женщин, которые очень хорошо заплатят за твою кувалду, а ты их дрючишь; тебе буду платить десять процентов, и поверь мне, урод, это неплохие бабки. Ты кем работаешь?

Я отпил из бокала чай и ответил:

– Токарем на заводе.

– И сколько же сейчас получают токаря на заводе?

– Шесть тысяч.

Борис заулыбался и сказал:

– А у меня, уррод, ты будешь получать вдвое больше только за то, что отдрючишь как следует двух женщин за неделю. Ты можешь даже не работать на своем сраном заводе, впрочем, это уже твое дело, если ты не можешь без завода, то оставайся там, потому что моя работа только в выходные дни, а за свое здоровье можешь не беспокоиться, потому что больных женщин я не подпущу к моему источнику доходов, врубился?

– Врубился, – ответил я и подумал, что таких предложений я еще не получал, двенадцать тысяч за восемь оттраханных мной женщин в течение месяца – очень даже неплохие деньги. И дети мои получат втрое больше, значит, смогут жить почти по-человечески, на уровне безработных в Америке. Хотя Полина этого не поймет, мама тоже, впрочем, мама, может быть, и поймет, но ведь мы с ней грабим банк через две недели. Значит, этого ублюдка можно послать в жопу. Я допил чай и сказал:

– Мне нужно обдумать такое необычное для меня предложение.

Борис громко рыгнул и предупредил:

– Но только думай не больше двух недель.

– Хорошо, – согласился я, встал и направился в прихожую. Борис открыл мне дверь и, выпуская меня, предупредил:

– Знаешь, уррод, если ты еще хотя бы один раз дотронешься до моей Ирки, пристрелю обоих, и меня оправдают, понял?

– Понял, шеф, это не входит в мои планы, – ответил я, улыбаясь, и вышел из квартиры.

На улице ярко светило солнце, людей было мало, потому что утром в понедельник, кто не работает – тот спит, вдоль Гражданского проспекта дул довольно прохладный ветер, свитер под пиджаком не помешал бы, но его там не было. Я поднял воротник пиджака и торопливо пошел к маминому дому. Хорошо, что она жила недалеко от Иркиного дома. Через пять минут я нажал кнопку ее дверного звонка и почти сразу же услышал из-за дверей: – Да нет, не умер, но сейчас о его похождениях я не знаю, а сорок лет назад он был выдающимся мужиком; рядом с вечно плачущим Константином Арбатовым, которого я все равно любила до самой его смерти, он казался Ильей Муромцем, а Спирина я никогда не любила, он взял меня силой и не отпускал от себя, пока я не забеременела. А потом отпустил к Костику, а тот, страстно меня любивший, узнав, что я беременна не от него, запил по-черному и умер, дурачок, а у нас могла бы получится прекрасная семья, ему нужно было только полюбить тебя, как я, и все бы упростилось в наших отношениях, но он оказался слабым, как и большинство мужиков.

– Кто там?

– Мам, это я, Игорь, – громко и четко ответил я, словно мама плохо слышала, хотя слух у нее был такой, что я мог бы запросто ответить шепотом и она бы разобрала. Щелкнул дверной замок, дверь распахнулась, и улыбающаяся мама приказала:

– Залетай быстренько, у меня открыты все окна, и сквозняк может навести в квартире беспорядок, а беспорядок в квартире ведет к беспорядку в мозгах.

Я торопливо заскочил в квартиру, мама закрыла дверь, чмокнула меня в щеку и, улыбаясь, сказала:

– Мойте, скорее руки, Игорь Константинович, и проходите на кухню, я хочу вас угостить блинами с красной икрой и настоящим индийским чаем, его мне прислал из Индии мой бывший приятель Потехин. Ну ты его должен помнить: два года назад вы играли с ним у меня в шахматы, пили мой фирменный кофе и что-то рассказывали друг другу об Алехине.

Я ответно поцеловал маму в щеку, зашел в ванную, тщательно вымыл руки (в детстве за плохо вымытые руки я всегда получал от мамы сильный подзатыльник) и прошел в кухню.

Судя по всему, у мамы было отличное настроение, она улыбалась, что-то напевала себе под нос и жарила блины. На столе уже красовалась в большой тарелке стопка вкусно пахнущих готовых блинов, рядом стояла большая, примерно двухлитровая ваза с красной икрой, у края стола парила большая чашка с крепким чаем. Я сел перед этой чашкой, вдохнул аромат, отпил пару маленьких глоточков и сообщил:

– О, какой великолепный чай, он пахнет, как весенний цветущий сад, а на вкус он похож на поцелуй красивой здоровой девушки. Я пью его, а мне кажется, что я целую красивую юную девушку в весеннем саду. Мам, если ты не отсыплешь мне хотя бы одну грамульку этого индийского чуда, я не доживу до пенсии.

Улыбающаяся мама перестала напевать себе под нос и сказала:

– Игорь Константинович, в вас погибает поэт, а этот чудо-чай я отдам тебе полностью, потому что он мне не особо понравился, я же любительница кофе, как и Полина.

Я немного посомневался и спросил:

– Мам, а почему «Константинович», ведь на самом деле я – Дмитриевич?

Мама покраснела, минуты две молча дожаривала блин, потом ловко бросила его на тарелку с остальными блинами, села на табурет напротив меня, налила себе в маленькую чашечку кофе и сказала:

– До чего же длинный у Полины язык, ведь разболтала все для чего-то, зараза старая.

Я не согласился:

– И вовсе она не старая, мам, она моложе меня по всем своим показателям.

Мама внимательно на меня посмотрела, потом усмехнулась и сделала довольно правильный вывод:

– Тю, малыш, да ты, кажется, влюбился в Полинку. Смотри не зайди слишком далеко, потом об этом пожалеешь, но будет поздно, она не простая женщина, хотя двенадцать дней можешь еще ее любить, а потом возьмем банк, и тебе будет не до нее, потому что мы все уедем жить за границу.

Я удивился и спросил: