китов оказалось сильнее страха перед местью Лиги.

Ингвалл успокаивал себя тем, что русский китобоец поведет промысел вдали от других.

Во время перехода он не сходил на берег в тех портах, где мог встретить китобоев, а во Владивостоке был настолько осторожен, что даже не позволял себе на берегу выпить и стакана вина.

Казалось, все было хорошо, но вот к концу плавания, особенно во время стоянки в бухте Золотой Рог, Ингвалл начал терять спокойствие. Оно все больше уступало место тревоге. Впервые она кольнула сердце, когда Клементьев сообщил гарпунеру о том, что сообщение в газете «Сан-Франциско пост» о китобойце «Геннадий Невельской» подписано, его именем. Кто это сделал — было уже неважно. Главное — теперь все знают, что он снова у гарпунной пушки. А это уже вызов Лиге гарпунеров.

Ингваллу стало казаться, что за ним следят. И это ощущение крепло все больше. Норвежец пытался освободиться от него, стряхнуть, но не хватало сил. Он пытался убедить себя, что вблизи нет ни одного человека, который хотел бы причинить ему горе, но все было бесполезно. Он чувствовал, что на него кто-то смотрит пристально и враждебно, а иногда ему казалось, что кто-то подкрадывается к нему, готовится ударить в спину. Ингвалл резко оборачивался, чтобы застигнуть преследователя, встретиться с ним лицом к лицу, но оказывался перед пустотой… Это не успокаивало, не развеивало тревожных предчувствий. Ингвалл был убежден, что преследователь успел скрыться за угол… Усталый, измученный, он брел на судно, запирался в каюте и пил, пил и прислушивался, как волны за бортом звали его: «Иди к нам, иди к нам…» И в этом зове было какое-то утешение. «Море хочет спасти меня, скрыть, — в алкогольном угаре думал Ингвалл. — Море — настоящий друг…»

Он бил кулаком в борт, чтобы море услышало его, и, прижавшись пылающим лбом к обшивке каюты, шептал: «Я приду, приду, вот расправлюсь с негодяем, который хочет по приказу Лиги напасть на меня, и приду, ты меня спрячешь, укроешь. Верно, спрячешь?»

Утром он ничего не помнил. В Японии Ингвалл не сходил на берег: у пирсов он увидел несколько голландских и английских китобойных судов.

Стоянка в Нагасаки, свадьба, обед на «Надежде», выход в море — все прошло мимо него. Ингвалл лишь изредка ночью покидал свою каюту, тщательно запирая ее, а возвращаясь, осматривал каждый уголок, заглядывал в ящик под койкой, в платяной шкаф, проверял, крепко ли задраен иллюминатор.

Все это время Абезгауз следил за Ингваллом, выжидая, когда лучше нанести первый удар. «Ты у меня забьешься, точно кит на гарпуне», — злорадно думал Петер. Он предвкушал удовольствие, которое получит от травли Ингвалла. А что делать — у Абезгауза уже был составлен план. Поручение Совета Лиги гарпунеров будет выполнено. Немец усмехнулся про себя. Есть люди, испытывающие удовлетворение, доставляя другим горе и мучения. Может, это болезнь, может, особенность характера малоудачливых людей.

Таким человеком был Петер Абезгауз. И вот когда «Геннадий Невельской» в Японском море расстался с «Надеждой», штурвальный начал действовать.

Из Нагасаки оба судна шли в кильватер. Клементьев находился на шхуне вместе с Тамарой. За эти немногие дни она неузнаваемо изменилась. Бракосочетание, освященное церковью, вернуло ей спокойствие, дало большую уверенность. Тамара часто посматривала на руку с золотым кольцом и облегченно вздыхала, точно с ее груди был сброшен тяжелый камень.

Светлая улыбка часто появлялась на ее лице. Она торопилась домой. Но тут же ее взгляд становился грустным — предстояла разлука с любимым на долгие месяцы.

Тамара сидела в отведенной ей каюте Белова и молча смотрела на мужа. Георгий Георгиевич, склонившись над столом, писал письмо Северову. Через час суда должны расстаться, и Клементьев только сейчас вспомнил о письме. Перо его быстро двигалось по бумаге. Тамара с любовью рассматривала профиль мужа — высокий лоб с опустившейся на него прядью волос, слегка нахмуренные брови. Тамаре очень хотелось подойти к мужу, обнять его и поцеловать. Но она сдерживала себя, чтобы не мешать ему. Георгий Георгиевич заканчивал свое послание Северову:

«…Итак, дорогой Алексей Иванович, я решил принять предложение Кисуке Хоаси. В письме, которое он оставил, были указаны условия. Японцам нужен снятый пластами и просоленный китовый жир, который они употребляют в пищу, а также хвосты, плавники и хрящеобразный жир. Это, по вкусу островитян, — отличный деликатес. Ус они тоже желают приобретать, из коего различные вещи изготовлять японцы великие мастера. Да ты и сам воочию убедишься, когда увидишь шкатулку, которую Хоаси презентовал Тамаре Владиславовне. Цены предложены приличные. Жир и прочие китовые части намереваются покупать по 40 долларов за баррель, ус до 4 долларов за фунт! Если, бог даст, охота пойдет успешно, то наши финансовые дела будут отменные, и мы тогда сможем в бухте Гайдамак построить салотопный завод. И тогда товары наши сможем отправлять в Россию, как то и положено нам, русским людям. Надеюсь, ты полностью разделишь мои намерения. Поспеши отправить назад «Надежду» и с ней Джо. С каждой оказией буду присылать тебе письма о наших делах…»

Георгий Георгиевич написал еще несколько строк и, подняв голову, с улыбкой посмотрел на жену:

— Прости, дорогая, что последний час с тобой провожу за письмом. Считаю своим долгом все собственноручно написать Алексею Ивановичу. — Он подошел к жене, опустился рядом с ней на диван, взял за руки. — Прошу тебя, не скучай. У меня будет все хорошо. Весной приду во Владивосток. И береги себя, береги его…

Голос Клементьева стал нежным и взволнованным. Он сжал руки жены, привлек ее к себе… Так они сидели несколько минут. С палубы донесся голос Белова, отдававшего команды. Георгий Георгиевич, подняв голову, прислушался.

— Убирают паруса! Нам пора расстаться.

Тамара обняла мужа. Целуя ее, капитан почувствовал слезы на лице жены и, осторожно их вытирая, говорил:

— Не надо… дорогая… все хорошо…

Они вышли на палубу. «Надежда» теряла ход. Большинство парусов было убрано. Зимнее солнце блекло освещало темно-синее море. Льдов не было видно, но вода дышала холодом…

Слева по борту едва виднелся берег. Белесая мгла затягивала прибрежные скалы, дальние сопки. Чуть позади «Надежды» покачивался китобоец. Клементьев и Тамара стояли у фальшборта и смотрели на корейскую землю:

— Что ждет тебя там? — прошептала Тамара.

Георгий Георгиевич молча ободряюще пожал, ее руку. К ним подошел Белов в теплом бушлате и шапке.

— На траверзе — Чин-Сонг, Георгий Георгиевич. — Он махнул в сторону берега. — Шлюпка у борта.

— Пора расставаться. — Клементьев поцеловал жену, чувствуя, как она вся дрожит, потом протянул руку Белову. — Счастливого плавания! И жду как можно скорее. Письмо Алексею Ивановичу у вас в каюте.

— Скоро придем! — уверенно сказал Белов. — Счастливого плавания!

Клементьев ловко спустился в шлюпку, которую придерживал за штормтрап Ходов. Едва капитан сел на корму, как боцман скомандовал матросам:

— Навались!

Весла погрузились в воду, и шлюпка помчалась к «Геннадию Невельскому». Клементьев, обернувшись, смотрел на шхуну, поднимавшую паруса. Над бортом маленьким белым язычком бился платок Тамары, прощавшейся с мужем. Он в ответ поднял фуражку. «До свидания, до свидания, моя дорогая, — мысленно говорил капитан. — Не тоскуй, я вернусь». Как ни держал себя в руках Клементьев, все же тоска коснулась и его. Он жадно смотрел на шхуну, на белый бьющийся по ветру платок.

Все моряки во время этой непродолжительной остановки в открытом море высыпали на палубы. Вышел из каюты и Ингвалл. Он по многолетней привычке прошел к пушке и, облокотившись о нее, смотрел на шхуну. Это заметил Петер Абезгауз. Китобоец лежал в дрейфе, и Абезгауз мог отойти от штурвала.

Штурвальный сбежал с мостика и незаметно для остальных оказался у двери каюты гарпунера, схватился за ручку.

На лице Петера отразились разочарование и злость: «Закрыто». Он выругался и воровато оглянулся.