полушки, нет ничего, кроме того, что подкинет король да что сам он выжмет из тощих земель.
Вам, разумеется, известна басня о лисице и винограде? В ней сокрыта и мудрость гордецов, отказывающихся от владений, которых не могут приобрести.
— Ежели бы я захотел, — говаривал пан Петр, — ежели бы пришлось просто побегать, я взял бы мешок золота, да мне на золото наплевать! Противно! Клянусь, я полагаюсь на одного лишь короля и на свой меч! До самой моей смерти никто меня в лавках торгашей не увидит!
Убеждения дворянина были высокомерны вдвойне не только потому, что он испытывал нужду, но и потому, что люди, коли речь заходила о деньгах, ему не верили. Само собой, в подобных обстоятельствах избегали встречаться с ним и купцы.
Так вот, нахмурившись и высоко подняв голову, двигался пан Петр со своей доченькой по храму и даже помыслить не мог, что ему предстоит встретиться с бородатым купцом либо его купчихой. Двигался, словно конь, устремленный к яслям, оружие его гремело, из орлиных ноздрей вырывались клубы пара, взгляд пылал огнем; казалось, он никого и ничего не видит вокруг, кроме своего меча, так что люди почитали за лучшее уступать ему дорогу.
Будто король, дворянин подступил к супруге несчастного купца Рейхерта. Остановился, кивнул дочери, склонил шею, согнул колено и опустился на утрамбованный пол столь стремительно, что у купчихи дрогнуло сердце. «Господи, этот детина, этот страшный нищий сейчас что-нибудь да выкинет! Он просто ужасен. У него грозные брови и взгляд палача».
Среди путаницы смиренных и горделивых соображений бедняжке, по крайней мере, пришло в голову хоть одно словечко, которым она могла бы оборвать пана Петра, ежели бы тот дерзко заговорил с нею, а купец, хоть и был в десять раз умнее супруги, потерялся начисто. Он умирал от страха, по спине у него мурашки бегали — он слышал только, как шумит в голове.
Дворянин не произнес ни слова, не поднял взгляда; он хранил молчание. Казалось, он погружен в бездонную пропасть то ли религиозного экстаза, то ли гордыни. Он делал вид, что не знает ни купца, ни его жены. Но чего уж там, он определил их сразу.
У кого это мягкие ручки и узловатые суставы, кто это обшивает свои рукава белоснежным мехом зайца? Кто это жмется, видя, что рядом стоит дворянин, известный буян и забияка? Чувствует Петр, что вблизи его особы — жалкие ничтожества, чует Рейхерта, соображает, кто торчит подле его дочери, и — гнев захлестывает его. Вот он поднимается, поворачивается к соседям спиной, вот уже слышен его резкий шепот:
— Отойди оттуда, доченька! Встань рядом с крестной!
Высокородный отец берет доченьку под локоток и с силой грохает мечом по каменным плитам.
Страшный удар! Купец Рейхерт пошатнулся и отскочил в сторону. Тут обернулись все — мужчины, старики, дети, женщины и даже священники. Обернулся весь храм, и все видели, какому поруганию подвергся купец. Все видели, как у Рейхерта отвисла челюсть.
Ах, пережить такой позор! Стать причиной такого злорадства! В общественном месте стерпеть подобное оскорбление! Купцу хочется провалиться в тартарары, а пани Анжеле представляется, что эта страшная минута будет длиться вечно, пока стоит мир.
В тот ужасный день священник тщетно взывал к Рейхерту и его жене. Не успокоились они и до конца мессы, когда прозвучало «Ite, missa est!»[6], стояли, как двое окаянных.
Зато дворянин не оглядывался по сторонам. Вышел из храма, высоко подняв голову, расправив плечи, положив правую руку на грудь. Звенели его шпоры, будто дым волновалась складками накидка, и брови слились в прихотливую волну. Шел он весело, а люди, отведя за спину локти, отступали перед ним на шаг, тесня друг дружку. Места для него хватало, он шел, как по улице.
Не успел дворянин выйти из храма, как его окружили знакомцы-дворяне, и из их кружка послышались насмешки. Купеческому уху смех этот был непереносим. Владелец дома «У медведя» и с десяток других торговцев, которые — точно так же, как и Рейхерт, — могли скупить целые города, слушали их с сумрачными лицами. Мрачно нахлобучивали шапки. Ведь Рейхерт их добрый дядюшка! Ведь он — вельможа среди богачей. Ведь его позор падает на головы всех зажиточных мещан!
Торговцы раздули-растянули случившееся, будто черт — ослиную шкуру. Все забыли про зависть, хвалили друг друга, одинаково тяжело ощущали обиду, нанесенную одному из них, все вместе поносили гордецов, от которых воняет мелочью и которые ни богатством, ни добрыми нравами не могут сравниться с людьми Запада.
СХОД
Среди возмущенных состоятельных мещан был купец по имени Фридингер, он переживал оскорбление тяжелее, чем все остальные. Спустя два дня ощущение обиды выросло в его сердце настолько, что он не мог этого больше выносить. И тогда созвал он всех своих друзей в дом кампсора у Святогавелских ворот. Как только те собрались и расселись вдоль стен, он обратился к ним с такими словами:
— Есть труды прилежные, которые недостаточно оценены, и есть пустопорожняя болтовня знатных вельмож, которую провозглашают благородным и прекрасным деянием. Когда на рынке вывешивают шматок сала, он производит на людей сильное впечатление, зато усердный труд, что лежит в основе всякого великолепия и благодаря которому производятся ткани, меха, пряности и вина, и благовония — не ставится ни в грош.
Так и выходит, что одни — и это мы с вами, купцы, терпим страшное угнетение, а другие — знатные господа из замков — пользуются всеми привилегиями и славой.
Нас вечно хулили, и мы вечно сносили несправедливое к себе отношение. Однако теперь, когда прилюдно нанесено оскорбление одному из самых почтенных купцов, пережить это молча уже нельзя!
Говорю вам: нужно идти к королю и требовать, чтобы этого своевольника, дворянина Петра, заставили выказать нашему другу столько почтения, сколько оказывают родным, дядюшкам и вообще ближним. Посему советую, советую и настоятельно рекомендую купцу, владельцу торгового дома «У лягушки», искать помощи у монаха ордена Цистерианцев, которого зовут Гейденрейх, и у тех советников короля, которые относятся к нам благосклонно. Когда явится такая помощь, пусть Рейхерт падет перед королем ниц, пусть просит короля отдать за своего сына дочь дворянина, его оскорбившего; без родственных связей не будет между нами и дворянами ни согласья, ни мира и одни всегда будут врагами других.
Говоря так, взглянул купец на своих друзей, однако те пристально разглядывали кончики своих пальцев, переминались с ноги на ногу да терли себе носы. Никто не знал, что ответить. Предложение нагоняло страх — но отказаться? Отступить, когда смельчак дает правильный совет? Оказаться в глазах людей несчастными и жалкими — нет, невозможно!
Когда оторопь прошла, все присоединились к требованию купца и стали уговаривать Рейхерта поступить так, как ему советуют.
— Никогда еще, — говорили они, — не было речи более проникновенной, никогда нам не доводилось слышать более внятного голоса разума.
Когда договорились, поднялся еще один купец, вышел на улицу и позвал слугу, который держал в руках хорошо сработанный шлем. Слуга подал ему шлем, и купец обратился к собравшимся:
— Я знаю одного оружейника, — сказал он, — оружейник этот выковал и изготовил для пана Петра шлем, что у меня в руках. Шлем из хорошего металла. Работа знаменитая. Стоит десять серебряшек. Я передал деньги через своих слуг, но велел им утаить, у кого они служат, и сказать, будто посылает их пан Петр, управитель Збраславского замка, поскольку оружейник изготовил шлем для него.
