Наконец были устранены премногие затруднения, и король Пршемысл двинулся на восток, в далекие Литовские края. Усиливались холода, и ехать было легко. Но только приблизились к городу, что носит название Торунь, погода вдруг изменилась. Повеяли теплые ветры, дороги залило водой, кони вязли в болотах, повозки застревали. Продвигаться вперед стало очень трудно.

При королевском войске находился некий итальянец, большой искусник, умевший устно и письменно изложить все, что бы ему ни приказали. Он сочинял письма, полные милости или гнева. В речах своих постоянно ссылался на Бога, но порой казалось, что он с той же легкостью готов повиноваться дьяволу. Добро и зло держал он в одной суме. Сейчас молится — а через минуту хватает черта за хвост, лишь бы помог ему, лишь бы подсказал какое-нибудь словцо позанятнее. Гонялся за словечками, как охотничий пес, и видели его всегда не иначе, как со свитком бумаги и пером, кладущим буковку к буковке и раздумывающим, как бы что написать. Он не был знатного рода, этот итальянец, скорее из купцов — а то и просто из мелких землевладельцев, потерявших имение по легкомыслию или по грешкам; теперь он кормился при дворе Пршемысла. Король награждал его серебряными монетками и, кто знает, может, обещал ему и нечто большее. Души его король не знал, а что до внешности, то стыдиться за итальянца не приходилось: тот всегда одевался так изысканно, словно владел двадцатью сундуками и ключами от двух городов. При всем том был он изрядно изнежен. Не привык ни сидеть на коне, ни ночевать в палатке. Метели, свирепые ветры, мороз и оттепель с дождями причиняли ему великие страдания. И к Торуни итальянец прибыл весь изломанный. Болела спина, ноги одеревенели, лицо горело, в ушах стоял звон, и он еле держался в седле. Тошно становилось ему от этой бесконечной равнины, и он убегал в мечтах к прекрасным и теплым итальянским краям.

Однажды — ему как раз грезилось о прекрасной Вероне — кто-то из знатных всадников тряхнул его за плечо со словами:

— Господин Франческо, господин писец! Эй, ваше благородие Перо ди Пергамент! Король вспомнил, что вы сопровождаете его войско, и желает обменяться с вами парочкой любезных слов. Эй, приятель, проснитесь же! Такое счастье выпадает не каждый день!

Франческо красиво присобрал в складки свой плащ, поправил кисточку на груди, подтянул ремни лат и вот уже он трусит рысцой рядом с королем. Пршемысл приветливо заговорил с ним, попросил взяться за перо и изготовить письмо, чтобы читать его литовским князьям по замкам: он указал Франческо, как начать письмо, что написать в середине и чем закончить.

Не прошло и трех часов, как письмо было готово. Франческо даже наизусть прочитал его королю, и тот подивился пылкости чувств, вложенных в текст. Похвалил Франческо, наградил, а после долго размышлял о его удивительной искусности.

К вечеру случилось так, что Франческо ввалился в лачугу, где уже расположился на ночлег какой-то литовский дворянин. Франческо страшно устал, ему хотелось спать, глаза у него просто закрывались, и он приказал слугам стащить литвина с постели с намерением самому занять это место. Дворянину это, естественно, не понравилось, вспыхнула перебранка, да такая громкая, что шум ее долетел и до слуха короля. Ах, он-то совершенно свеж! Он, поди, и не спит вовсе, и усталости не чувствует — наверное, испил какого-нибудь волшебного эликсира, дающего силу!

Итак, заслышав крики, государь пошел на голоса и увидел, как наш Франческо сражается с литовским дворянином двумя подушками и, конечно, словами, отнюдь не подобающими для королевских ушей.

Итальянец во все горло честил и самого литвина, и весь народ его, но так как был он слаб, его тощие ручонки и курицу не убили бы, а литвин был как гора, то поединок этот показался королю чрезвычайно смешным. Расхохотавшись, он сказал:

— Франческо, доблестный рыцарь, а я и не знал, что ты настолько двоедушен! Как? Твои пальцы еще в чернилах, которыми ты писал хвалу и любовь к литовским дворянам, — а теперь, вижу, сражаешься с ними, осыпая их грубой бранью!

— Ах, государь, вскричал Франческо, поняв, что король шутит, — мой язык, мои мысли и моя рука любят всякий раз то, чем они заняты в данный момент. Я заставил сердце свое излиться в письме к литовцам и сделал все, чтобы хорошо услужить своим уменьем и чувством вашим замыслам, но, закончив работу, дал свободу своим рукам и мыслям и отрекся от того, о чем только что хлопотал. Так у нас в Италии поступают все наемники, так же ведут себя и певцы при королевских дворах — так делают даже суки, когда их щенки подрастут. Дозвольте мне, благородный король, добавить: когда я слышу из уст рассказчика что- нибудь из мною сочиненного, я с трудом узнаю текст, и он мне совсем не нравится. Никакой радости я от этого не испытываю, но стыд и печаль, когда в сочинении моем попадается больше ошибок, чем можно извинить несовершенством человеческой души. — Король нахмурил брови, но велел отвести итальянцу спокойный ночлег — и наградил литвина, чтобы тот не сердился на этого озорника.

Вскоре войско добралось до Торуни, но тут уж не могла сдвинуться с места даже легкая конница. Пришлось королю надолго застрять в этих краях, дожидаясь, пока установят дороги. Затем он дошел до Зелма и тут добился мира между князем Поморья Мествином и орденом Тевтонских рыцарей. А потом пришло известие, что новый папа устанавливает в Литве свою власть и что архиепископат в Моравии учрежден не будет. Тогда король повернул коня вспять.

На Каринтийском герцогстве сидел брат Зальцбургского архиепископа и близкий родственник Пршемысла. Имя его было Ольдрих. Он обладал чрезвычайно ласковым сердцем, не мог ни в чем никому отказывать, а о щедрости его ходили легенды. Живительно ли после этого, что временами казна его была пуста? Пршемысл, у которого золота, серебра, денег и владений было без счета, охотно выручал Ольдриха и делал это с таким благородством, с такой деликатностью и простотой, что поистине не мог не завоевать его любовь. Но, конечно, не только в этом была причина привязанности Ольдриха, и жестоко ошибается тот, кто думает, будто приятно человеку входить только через двери выгоды. Ольдрих любил Пршемысла за величие его сердца, за доблесть, за уменье побеждать, за крепкий порядок, за мудрое правление — короче, за все те добродетели, которые сделали Пршемысла одним из славнейших государей.

Когда здоровье Ольдриха стало ухудшаться, и он почувствовал, что в груди его разрастается недуг и нет у него уже прежних сил, пришло ему в голову, помимо счетов с Богом, упорядочить и мирские свои дела, обеспечить своему герцогству мир и благоденствие. И сказал он Пршемыслу:

— Король, власть твоя возрастает с каждым днем, держава твоя простирается далеко на полночь и далеко сюда, к югу. Имя твое звучит во всех замках, и нет государя, который принес бы столько пользы своей стране и который лучше охранял бы ее, чем ты. Я размышлял об этом не без радости. Я счастлив, что твои земли соприкасаются с моим герцогством, и рад назвать тебя кузеном, и дядей, и братом. В этом мое утешение, ибо моя страна, хоть и не бедная, все же не изобилует богатством; и мир, и покой ее не обеспечены. Все это я говорю в полном сознании, по зрелом размышлении, и говорю я это не для того, чтобы просить у тебя в. чем-либо помощи, но чтобы назначить тебя моим наследником.

— Да будет дней твоих, — отвечал Пршемысл, — столько, сколько есть малых и больших, низких и высоких вершин в Альпах! Да пребудешь ты на свете столько лет, сколько есть слов в человеческом языке, и да не гнетут тебя никогда печальные мысли. Зачем думать о смерти?

— Я и не думал о ней, пока был здоров, но теперь дыханье мое увядает. Болезнь прорезала морщины на моем лице и лоб мой окрасила желтизной.

— Бог повелел государям умножать их земли, — сказал Пршемысл. — Они не должны останавливаться ни перед войной, ни перед теми страданиями, что ожидают их на поле боя; могу ли в