смириться. Он чах, начал хрипеть, и силы его были на исходе.
Анежка послала к нему священника, и священник сказал так:
— Дух людской — что птицы. Он проникает во все, одолевает любую бурю, достигает любых высот. Летает над поднебесными храмами и над горными вершинами. Возносится чуть ли не к облакам, но, заслышав глас высот Божьих, складывает крылья, перестает ими махать и низвергается долу. А потом скачет по мусорным ямам средь отбросов и разбитых кувшинов. Скачет и лишь вздрагивает. И наконец, утишается и ждет смерти.
— Отче, — вымолвил Пршемысл, нахмурив чело, — ты говоришь, будто исповедуешь нищего издольщика. Поверь, что простота королей хрупка и обманчива, но мысль их Промыслом Божиим сотворена из иного матерьяла, о котором тебе не дано судить.
На этом король отпустил священника, исповедался епископу и дал ему понять, что желает, дабы еще при его жизни Вацлав был коронован чешским королем.
В воскресенье, 6 февраля года 1228, на мясоед, когда Майнгеймский архиепископ достиг Праги и настала минута торжества, триста ярких огней осветили храм Святого Вита.
Могучие колокола трезвонили взахлеб. Королевичу звук их причиняет страдания, но колокола все звонят, заливисто звякают колокольцы, толпа исторгает вздох, трубит трубач у входа в храм, и слышна барабанная дробь.
Повсюду люди рискуют жизнью, повсюду страшная давка, так что нечем дышать.
Бабы — со сдвинутыми на ухо чепцами — поднимают младенцев, дети пронзительно верещат, рыцари теряют на ходу шпоры, монахи наталкиваются на дьячков и диаконов, чужеродцм — на селян, чернь — на кобылок и жеребцов.
Меж тем в просторном среднем нефе костела Пршемысл подходит к королю Вацлаву. Поднимает его с пола. Теряя сознание, заключает в объятия и изо всех сил прижимает к сердцу, которое готово выскочить из груди несчастного.
Когда торжество приближалось к концу, кузнецкий сынок Якоубек спросил, когда же нового короля посадят на каменный стол и когда ему покажут башмаки Пахаря и его суму.
— Милок, — произнес в ответ сосед, с трудом высвобождая для себя место, — теперь уж не так, как прежде, теперь уже иные обычаи в ходу.
Наверное, он хотел прибавить еще кое-что, но поток стремительно двигавшихся людей подхватил его и понес по направлению к домам каноников. Он размахивал руками, вопил, кричал, но в царившем вокруг шуме и гаме ничего уже нельзя было разобрать.
ВОР
Приблизительно на третьем году самостоятельного правления Вацлава Петр жил в Мликоедах. Не знал, куда девать себя от скуки, так что нет ничего странного в том, что взяла его тоска по старому своему дому у Тьшского храма. Собрался он дать деру. Уж выбрался было из комнаты, но когда легонько скрипнула створка двери, сын его Якуб попросил не прогонять его, а взять с собой. Кузнец согласился. Так и пошли они вместе и добрели до того предела, откуда в свое время начинался город. Вся эта полоса напоминала военный стан и лагерь, который укрепили различного рода войска. Отделяли ее от остальной земли ров, насыпи, только что заложенная стена, сваи, камень, повозки и? наконец, — мелкая борозда. Петр с Якубом пробрались мимо толпившихся здесь бедняков, проскользнули под рукою стражников и пошли вперед. Им попадались и лежебоки-бездельники, и работяги, волочившие бревна, встречались чернокожие, у которых от напряжения вздувались жилы и трещали кости, носильщики, что шатались под тяжестью булыжников, и челядинцы, которые спешили к повозкам и — выставив ладони и подставив плечи — сбрасывали на землю сваи, шли мимо каменщиков, возводивших стены, миновали помосты, натьпсались на паломников, преклонявших колена на месте будущего храма. И наконец пришли туда, где еще недавно стоял домишко Петра.
И тут, заложив руки за спину, кузнец осмотрелся вокруг и стал считать дома. Их было семь. Тот, что стоял на месте кузни, был обнесен стеной. Петр догадался, что внутри много подклетей и конюшен, что дом станет просторным помещением для купцов, и захотелось ему поглядеть, много ли еще предстоит для этого сделать.
Стена была высокая, и Петр, как ни пробовал, никак не мог на нее забраться; подозвав Якоубка, он подставил ему плечо.
Когда Кубичек перелез через стену и хотел было об увиденном рассказать отцу, к Петру подскочил рассерженный слуга и стал допытываться, чего ему тут надобно.
— Это мой дом, — ответил Петр, — и ежели бы я захотел, то легко мог бы получить его обратно.
— Сдается мне, — возразил слуга, — что ты вдребезину пьян и шляешься тут, как бездомная собака. Ты — вор! Подсаживаешь на стену своего подручного и ищешь, чего бы спереть!
Петр, осерчав, схватил слугу за пояс. Казалось, он готов был вытрясти из него душу. Он бранил его, тормошил и поднял большой переполох. На шум сбежались слуги из соседних домов. Набралось их с добрый десяток. В руках у всех дубинки или узда, ни один не явился с пустыми руками. Они тут же принялись за работу, и на милого Якоубка и кузнеца посыпался град ударов, а там распахнулись окна и прелестные хозяйки и благородные мещане начали подстрекать работников на свойственном им языке:
— Вильгельм, Фейд, Ганулин, а ну-ка наподдайте им! Наподдайте жуликам как следует, чтоб окочурились!
А злосчастный Петр и бедняжка Якоубек и на самом деле были едва живы. Свет померк в их глазах, и они едва не потеряли сознание.
Но вот, прежде чем дело дошло до роковой точки, по счастливой случайности увидел кузнец господина Ханса по прозванию Каан, появившегося вместе с господином Кесленком. Один из них придерживал шелковым шнурком носки башмаков, а другой прижимал к своему боку дорожную сумку.
— Ах, мой господин, — сказал Петр, — как вовремя вы подоспели! Видно, ангел посылает вас, чтоб вы покарали этих негодяев, которые ни за что ни про что чуть не забили нас до смерти. Угомоните их, всыпьте им палок, пусть научатся уважать порядочных и честных людей!
ПрТжричав это, Петр тут же завел разговор насчет богатств своих и своей жены Нетки, которая была у короля в услуженье; еще немного — и он объявил бы себя знатным шляхтичем.
К счастью, Ханс по прозванию Каан его не слушал. Склонившись над красными носками своих башмаков (он не мог разглядеть их как следует, поскольку тому мешал большой живот), он погрузился в изучение их блеска. В этот миг ему было совершенно безразлично, кто перед ним — вор пойманный или честный человек. У него хватало других забот.
Петр успел лишь начать свою речь и только-только подступил ко второй ее части, а Ханс уже повернулся, собравшись уходить, и обратился к своему дядюшке, заговорив о чем-то постороннем. Кесленк рассмеялся, из чего Петр мог заключить, что речь идет о чем-то забавном и увлекательном.
Нашел ли он в этом себе утешенье?
Кто его знает, но определенно было лишь то, что он притих да так и остался стоять с разинутым ртом: удивление его уступало разве что беспредельной злости, от которой у него свело живот и сжало сердце. С превеликим удовольствием вцепился бы он Хансу в горло. Ему хотелось его убить. Вырвавшись, из рук стражников, он уже изготовился было для удара, но в это мгновенье какой-то негодяй свалил его наземь.
— Милый дядюшка, — сказал Ханс, указывая на Якоубка, — обратите внимание на этого человека.
