кудряшках, а когда он открыл глазенки, то они оказались темными и большими, как глаза у лесных зверушек. Но грудка была слабая. Некрасивые руки и ноги с отекшими суставами. При взгляде на сыночка Нетка не могла не вспомнить о королевиче, которому жилось куда как хорошо, отчего он стал сильным.
— Право слово, — молвила она, — сейчас здесь все не по мне. Буренка не кормлена и мычит, призывая хозяина; пес, если я сей же час его не накормлю, подохнет с голоду, а что до вас обоих — так от вас только кожа осталась да кости!
Петр слушал жену вполуха, и с его смущенного лица не сходила улыбка. Казалось, он лучится каким- то неизъяснимым счастьем. Когда хозяйка выговорилась и взяла на руки своего любимца, кузнец принялся рассказывать ей, как купил у каких-то жидов на полгривны руды и что в руде той обнаружился белый свинец. Рассказывая об этом, он погружал руку в руду по самый локоть.
— Нетка, — продолжал он рассказ под громыхание кусков руды, — этот металл плавится на маленьком огне, и из него можно вытопить мелкие легонькие монетки.
Жена молчала, но Петр, не обращая на это внимания, показал ей какую-то печь, сложенную из камня и глины, где он мог плавить названную руду, и еще отверстие, из которого должен вытекать расплавленный металл.
Когда он встал и, вытянув руку, склонился над очагом, маленький сынок его расплакался. Плакал он слабеньким голосочком, захлебывался плачем, рыдал, но — кто бы поверил — кузнец даже не повернулся в его сторону, не обронил ни словечка.
— Брось ты это занятие, Петр. Потолок в избе закоптился, балки обуглились, над головой у тебя ни куска кровли, и сыночек наш мучается от какой-то немочи. Бросил бы ты все это, Петр. Хорошо бы развалить эту безобразную печку да побелить стены, подбросить в ясли сена, напоить животных, вылить помои, а ты заместо того сидишь здесь и любуешься какой-то дурацкой рудой.
А где у тебя хлеб?
Где мука и похлебка?
Ты всегда хорошо обо мне заботился, Петр, а теперь вроде как и не замечаешь, тешишься каким-то бездельем.
— Несчастная женщина, что же в королевских покоях называют работой, а что бездельем? Разве ты не видишь, что из этой руды я плавлю металл? Разве не видишь, какой он чистый и ковкий? Не видишь беспримесный и блестящий свинец, который ценится вдесятеро дороже обыкновенного? Я изготовлю из него миски, половники и чаши, одну из этих чаш выменяю на четыре локтя фламандского сукна. Ты только потерпи! Я всегда как должно пекся о тебе, и вскорости у тебя снова будет всего предостаточно. Я подарю тебе самый красивый чепец, какой только можно купить у тынских лавочников, и наш Кубичек будет хлебать из миски, с какой никакая другая не сравнится.
Говоря так, кузнец закружил свою супругу, засмеялся и поцеловал ее в плечо, и все говорил и говорил с таким оживлением и с такой верой, что несчастная не посмела ему не поверить. Вытерла она слезы и принялась за уборку; развела очаг, покормила малого Якоубка, но когда переделала всю работу и собралась было уходить, пала на нее безмерная тоска. Объял ее страх. Чуяла она, что сотрясается само основание ее дома. Хотела она упредить кузнеца, как приятельница упреждает друга, но не допускали того обычаи, а еще и смирение, раз уж установлено, чтоб жена исполняла волю мужа и не вмешивалась в его дела, и принимала все с покорностью.
Значит, надо было уходить.
Расплакалась Нетка, поцеловала, заливаясь слезами, свое дитятко, а кузнец ответил ей растерянной улыбкой. Одним глазом глядел на жену, а другим — на плавильню: он следил, как тоненькой струйкой вытекает оттуда расплавленный металл.
ЧУЖЕРОДЕЦ
Фламандец Ханс по прозванию Каан, который был некогда кухарем, а позднее стал помощником коморничего, имел у себя во Фландрии родственника. Звался он Кесленк. В молодые годы случай привел этого Кесленка на север, на Голландское побережье, где земля лежит низко, как травка, и где волны и прибой далеко заливают берега. Жители тех краев насыпали дамбы, чтоб обуздать прибой, и стал милый Кесленк строителем. Возводил плотины, познакомился с ремеслом каменщика, а так как хватало ему и ума, и смекалки, то научился и землю измерять, и рассчитывать, как вода потечет. Когда годы подошли к пятидесяти, он сделался уже таким богатым, что мог оставить свое ремесло. И вернулся во Фландрию. Нанял себе просторный дом и подумывал о покойной старости. И так, посиживая у потрескивающего камелька, беседовал он с родными и близкими, грел ноги, опухшие от соленого и влажного воздуха. Кроме того, чтобы несколько развлечься, ссуживал под высокий процент деньги. Однажды, когда он менее всего этого ожидал, в его жилище ворвались какие-то купцы и, перебивая друг друга, сообщили, что злой волею судьбы он лишился всего имущества.
Как? Оказалось, что негоциант — ему Кесленк ссудил большие деньги на закупку пшеницы, которую надлежало затем отвезти на английские острова, — потерпел кораблекрушение. Но это значило, что Кесленку никогда уже не вернуть того, что вложил он в это предприятие; все поглотило море, короче говоря — денежки уплыли.
Для Кесленка настали худые времена. Стояли у него в конюшне породистые лошади, висело на деревянном крюке в прихожей седло, но и животные, и седло скоро перекочевали к ростовщику. Кесленк распродал сундуки, уволил слуг, и теперь ему ничего не оставалось, как просить прибежища у родственника, который являлся также и кузеном Ханса-Каана. Там отвели ему небольшую каморку, где и началась для него серая никчемушная жизнь.
Однако прошло несколько месяцев, и во Фландрию прибыли из Чехии купцы, которые от имени Ханса принялись расспрашивать о родственнике королевского чиновника в Праге. Отыскав его прибежище, они обратились к хозяину дома, его деткам и господину Кесленку с такой речью:
— Дом твой просторен. Видели мы свиней в твоих загонах, это отличное стадо. Ты наверняка живешь в достатке, но посуда у тебя деревянная, грубая и некрасивая, а материя, из которой сшит твой плащ, — совсем скверная. Этот плащ и не сравнить с теми роскошными одеждами, что носит твой кузен. Ты — сама простота, а твой родственник Ханс ведет себя совсем иначе: и в княжеских-то покоях нежится, и с благородными-то шляхтичами говорить может, из золотых чаш пьет, на серебре ест. Ужель ты и впрямь его родственник? Ведь здесь ничто нам о его благородстве не напоминает, и ежели бы он не наказал нам непременно отыскать тебя, если бы за услуги вперед полкопы динаров не заплатил, я бы-этому не поверил. И коли уж речь зашла о деньгах: полкопы — это, конечно, мало, ведь Ханс посылает тебе такие подарки, из-за которых пришлось нам большие неудобства претерпеть. С великим трудом уберегли мы их от разбойников, и я не уверен, что все бы обошлось, если б у чешских послов охраны не было. Король приказал им идти в Данию к дочери своей Дагмар, и мы двигались за ними следом.
Сказав так, купец приказал высыпать из большого мешка несколько оловянных мисок, пушистые меха и под конец три предмета, отлитые из чистого серебра.
— Все эти подарки, — объявил посланный, — от Ханса по прозванию Каан, который служит у нашего короля; он оставил вашу семью и дослужился до больших чинов и званий.
Хансов родственник слушал эту речь и примечал, что купцы, пришедшие из той далекой земли, куда вальяжнее, чем многие шляхтичи; он был растроган оказанным уважением, угостил их, задал корму их лошакам и задержал всю дружину аж до следующего дня. Когда все сели за стол, он самым красноречивым манером попросил их рассказать об удивительных землях, где ловкие люди добиваются почестей и где жалкий плащик плута можно сменить на великолепную шубу.
Купцы не заставили себя долго упрашивать, и поскольку еда была отменная, разговорились так, что
