утра шаркающей кавалерийской походкой в пери стиль под разноцветную колоннаду вышел прокуратор Иудеи Понтий Пилат.

Больше всего на свете прокуратор ненавидел запах розового мас ла, и все предвещало нехороший день, потому что розовым маслом пропах весь мир. Казалось, что пальма пахнет розовым маслом, кон вой, ненавистный балкон. Из недальней кордегардии заносило дым ком – легионные кашевары начали готовить обед для дежурного ма нипула. Но прокуратору казалось, что и к запаху дыма примешивает ся поганая розовая струя.

«Пахнет маслом от головы моего секретаря, – думал прокура тор, – я удивляюсь, как моя жена может терпеть при себе такого вульгарного любовника… Моя жена дура… Дело, однако, не в розо вом масле, а в том, что это мигрень. От мигрени же нет никаких средств в мире… попробую не вертеть головой…»

Из зала выкатили кресло, и прокуратор сел в него. Он протянул руку, ни на кого не глядя, и секретарь тотчас же вложил в нее кусок пергамента. Гримасничая, прокуратор проглядел написанное и сей час же сказал:

– Приведите его.

Через некоторое время по ступенькам, ведущим с балкона в сад, двое солдат привели и поставили на балконе молодого чело века в стареньком, многостиранном и заштопанном таллифе. Ру ки молодого человека были связаны за спиной, рыжеватые вью щиеся волосы растрепаны, а под заплывшим правым глазом сидел громадных размеров синяк. Левый здоровый глаз выражал любо пытство.

Прокуратор, стараясь не поворачивать головы, поглядел на приведенного.

– Лицо от побоев надо оберегать, – сказал по-арамейски проку ратор, – если думаешь, что это тебя украшает… – И прибавил: – Раз вяжите ему руки. Может быть, он любит болтать ими, когда разгова ривает.

Молодой человек приятно улыбнулся прокуратору. Солдаты тотчас освободили руки арестанту.

– Ты в Ершалаиме собирался царствовать? – спросил прокура тор, стараясь не двигать головой.

Молодой человек развел руками и заговорил:

– Добрый человек…

Но прокуратор тотчас перебил его:

– Я не добрый человек. Все говорят, что я злой, и это верно.

Он повысил резкий голос:

– Позовите кентуриона Крысобоя!

Всем показалось, что на балконе потемнело, когда кентурион Марк, прозванный Крысобоем, предстал перед прокуратором.

Крысобой на голову был выше самого высокого из солдат легиона и настолько широк в плечах, что заслонил невысокое солнце. Проку ратор сделал какую-то гримасу и сказал Крысобою по латыни:

– Вот… называет меня «добрый человек»… Возьмите его на мину ту в кордегардию, объясните ему, что я злой… Но я не потерплю под битых глаз перед собой!..

И все, кроме прокуратора, проводили взглядом Марка Крысобоя, который жестом показал, что арестованный должен идти за ним. Крысобоя вообще все провожали взглядами, главным образом, из-за его роста, а те, кто видел его впервые, – из-за того, что лицо Крысо боя было изуродовано: нос его в свое время был разбит ударом гер манской палицы.

Во дворе кордегардии Крысобой поставил перед собою аресто ванного, взял бич, лежащий на козлах, и, не сильно размахнувшись, ударил арестанта по плечам. Движение Крысобоя было небрежно и незаметно, но арестант мгновенно рухнул наземь, как будто ему подрубили ноги, и некоторое время не мог перевести дух.

– Римский прокуратор, – заговорил гнусаво Марк, плохо выгова ривая арамейские слова, – называть «игемон»… Другие слова нет, не говорить!.. Понимаешь?.. Ударить?

Молодой человек набрал воздуху в грудь, сбежавшая с лица краска вернулась, он протянул руку и сказал:

– Я понял. Не бей.

И через несколько минут молодой человек стоял вновь перед про куратором.

– В Ершалаиме хотел царствовать? – спросил прокуратор, при жимая пальцы к виску.

– Я, до… Я, игемон, – заговорил молодой человек, выражая удив ление здоровым глазом, – нигде не хотел царствовать.

– Лгуны всем ненавистны, – ответил Пилат, – а записано ясно: самозванец, так показывают свидетели, добрые люди.

– Добрые люди, – ответил, оживляясь, молодой человек и при бавил торопливо: – игемон, ничему не учились, поэтому перепутали все, что я говорил.

Потом помолчал и добавил задумчиво:

– Я полагаю, что две тысячи лет пройдет ранее… – он подумал еще, – да, именно две тысячи, пока люди разберутся в том, насколь ко напутали, записывая за мной.

Тут на балконе наступило полное молчание.

Прокуратор поднял голову и, скорчив гримасу, поглядел на арес танта.

– За тобой записано немного, – сказал он, ненавидя свою боль и даже помышляя о самоубийстве, – но этого достаточно, чтобы те бя повесить.

– Нет, ходит один с таблицей и пишет, – заговорил молодой че ловек, – достойный и добрый человек. Но однажды, заглянув в эту таблицу, я ужаснулся. Ничего этого я не говорил. И прошу его – со жги эту таблицу. Но он вырвал ее у меня из рук и убежал.

– Кто такой? – спросил Пилат.

– Левий Матвей, – охотно пояснил арестант, – он был сборщи ком податей, а я его встретил на дороге и разговорился с ним. Он по слушал, деньги бросил на дорогу и сказал: я с тобой пойду путешест вовать.

– Ершалаим, – сказал Пилат, поворачиваясь всем корпусом к се кретарю, – город, в котором на Пасху не соскучишься… Сборщик по датей бросил деньги на дорогу!

– Подарил, – пояснил молодой человек, – шел мимо старичок, нес сыр. Он ему сказал: подбирай.

– Имя? – спросил Пилат.

– Мое? – спросил молодой человек, указывая себе на грудь.

– Мое мне известно, – ответил Пилат, – твое.

– Ешуа, – ответил молодой человек.

– Прозвище?

– Га-Ноцри.

– Откуда родом?

– Из Эн-Назира, – сказал молодой человек, указывая рукой вдаль.

Секретарь пристроился с таблицей к колонне и записывал на ней.

– Кто ты по национальности? Кто твои родители?

– Я - сириец.

– Никакого языка, кроме арамейского, не знаешь?

– Нет, я знаю латинский и греческий.

Пилат круто исподлобья поглядел на арестованного. Секретарь по пытался поймать взгляд прокуратора, но не поймал и еще стремитель нее начал записывать. Прокуратор вдруг почувствовал, что висок его разгорается все сильнее. По горькому опыту он знал, что вскоре вся его голова будет охвачена пожаром. Оскалив зубы, он поглядел не на арес тованного, а на солнце, которое неуклонно ползло вверх, заливая Ер шалаим, и подумал, что нужно было бы прогнать этого рыжего разбой ника, просто крикнуть: повесить его! Его увели бы. Выгнать конвой с балкона, припадая на подагрические ноги, притащиться внутрь, ве леть затемнить комнату, лечь, жалобным голосом позвать собаку, потре бовать холодной воды из источника, пожаловаться собаке на мигрень.

Он поднял мутные глаза на арестованного и некоторое время молчал, мучительно вспоминая, зачем на проклятом ершалаимском солнцепеке стоит перед ним этот бродяга с избитым лицом и какие ненужные и глупые вопросы еще придется ему задавать.

– Левий Матвей? – хрипло спросил больной прокуратор и за крыл глаза, чтобы никто не видел, что происходит с ним.

– Да, добрый человек Левий Матвей, – донеслись до прокурато ра сквозь стук горячего молота в виске слова, произнесенные высо ким голосом.

– А вот, – с усилием и даже помолчав коротко, заговорил проку ратор, – что ты рассказывал про царство на базаре?

– Я, игемон, – ответил, оживляясь, молодой человек, – расска зывал про царство истины добрым людям и больше ни про что не рассказывал. После чего прибежал один добрый юноша, с ним дру гие, и меня стали бить и связали мне руки.

– Так, – сказал Пилат, стараясь, чтобы его голова не упала на пле чо. «Я сказал «так», – подумал страдающий прокуратор, – что озна чает, что я усвоил что-то, но я ничего не усвоил из сказанного», – и он сказал: – Зачем же ты, бродяга, на базаре рассказывал про исти ну, не имея о ней никакого представления? Что такое истина?

И подумал: «О, боги мои, какую нелепость я говорю. И когда же кончится эта пытка на балконе?»

И он услышал голос, сказавший по- гречески:

– Истина в том, что у тебя болит голова и болит так, что ты уже думаешь не обо мне, а об яде. Потому что, если она не перестанет бо леть, ты обезумеешь. И я твой палач, о чем я скорблю. Тебе даже и смотреть на меня не хочется, а хочется, чтобы пришла твоя соба ка. Но день сегодня такой, что находиться в состоянии безумия тебе никак нельзя, и твоя голова сейчас пройдет.

Секретарь замер, не дописав слова, и глядел не на арестанта, а на прокуратора. Каковой не шевелился.

Пилат поднял мутные глаза и страдальчески поглядел на арестан та и увидел, что солнце уже на балконе, оно печет голову арестанту, он щурит благожелательный глаз, а синяк играет радугой.

Затем прокуратор провел рукою по лысой голове и муть в его гла зах растаяла. После этого прокуратор приподнялся с кресла, голову сжал руками и на обрюзгшем лице выразился ужас.

Но этот ужас он подавил своей волей.

А арестант между тем продолжал свою речь, и секретарю показа лось, что он слышит не греческие хорошо знакомые слова, а неслы ханные, неизвестные.

– Я, прокуратор, – говорил арестант, рукой заслоняясь от солн ца, – с удовольствием бы ушел с этого балкона, потому что, сказать по правде, не нахожу ничего приятного в нашей беседе…

Секретарь побледнел как смерть и отложил таблицу.

– То же самое я, впрочем, советовал бы сделать и тебе, – продол жал молодой человек, – так как пребывание на нем принесет тебе, по моему разумению, несчастия впоследствии. Мы, собственно гово ря, могли бы отправиться вместе. И походить по полям. Гроза бу дет, – молодой человек отвернулся от солнца и прищурил глаз, – только к вечеру. Мне же пришли в голову некоторые мысли, кото