служащего в «Интуристе» несколько напоминал голос самого Коровьева. Но не думая, конечно, много о таких пустяках, Босой вызвал к себе секретаря Бордасова и казначея Шпичкина, сообщил им о долларах и о клопе и заста вил Бордасова, который был пограмотнее, составить в трех экземп лярах контракт и с бумагами вернулся в квартиру покойника с неко торой неуверенностью в душе – он боялся, что Коровьев восклик нет: «Однако, и аппетиты же у вас, товарищи драгоценные» – и во обще начнет торговаться.

Но ничего этого не сбылось. Коровьев тут же воскликнул: «Об чем разговор, господи!» – поразив Босого, и выложил перед ним пачку в 350 долларов.

Босой аккуратнейше спрятал деньги в портфель, а Коровьев сбе гал на половину Степы и вернулся с контрактом, во всех экземпля рах подписанным иностранным артистом.

Тут Никанор Иванович не удержался и попросил контрамарочку. Коровьев ему не только контрамарочку посулил, но проделал нечто, что было интереснее всякой контрамарочки. Именно: одной рукой нежно обхвативши председателя за довольно полную талию, другой вложил ему нечто в руку, причем председатель услышал приятный хруст и, глянув в кулак, убедился, что в этом кулаке триста рублей со ветскими.

– Я извиняюсь, – сказал ошеломленный Босой, – этого не пола гается. – И тут же стал отпихивать от себя деньги.

– И слушать не стану, – зашептал в самое ухо Босому Коровьев, – обидите. У нас не полагается, а у иностранцев полагается.

– Строго преследуется, – сказал почему-то тихо Босой и огля нулся.

– А мы одни, – шепнул в ухо Босому Коровьев, – вы трудились…

И тут, сам не понимая, как это случилось, Босой засунул три со тенных в карман. И не успел он осмыслить случившееся, как уж ока зался в передней, а там за ним захлопнулась дверь.

Товарищ Кавунов, оказавшийся рыжим, кривым и одетым не понашему, уже дожидался в правлении. Тщательно проверив докумен ты товарища Кавунова, Босой в присутствии Шпичкина сдал ему под расписку доллары и копию контракта, и все разошлись.

В квартире же покойного произошло следующее. Тяжелый бас сказал в спальне ювелирши:

– Однако, этот Босой – гусь! Он мне надоел. Я вообще не люблю хамов в квартире.

– Он не придет больше, мессир, уверяю вас, – отозвался Коровь ев. И тут же вышел в переднюю, навертел на телефоне номер и, до бившись требуемого, сказал в трубку почему-то плаксивым голосом следующее:

– Алло! Говорит секретарь Жакта № 197 по Садовой Бордасов Петр. Движимый чувством долга члена профсоюза, товарищ, сооб щаю, что у председателя нашего Жакта, Босого Никанора Иванови ча, имеется валюта, в уборной.

И повесил трубку.

– Этот вульгарный человек больше не придет, мессир, – нежно сказал назвавший себя Коровьевым в дверь спальни.

– Да уж за это можно ручаться, – раздался вдруг гнусавый голос, и в гостиной появился человек, при виде которого Босой ужаснулся бы, конечно, ибо это был не кто иной, как назвавший себя Кавуно вым. Кривой глаз, рыжие волосы, широк в плечах, ну, словом, он. К несчастью, Никанор Иванович не видел его.

– Идем завтракать, Азазелло, – обратился Коровьев к тому, кото рый именовал себя Кавуновым.

Что далее происходило в квартире, где поселился иностранный артист, точно неизвестно. Но зато хорошо известно, что произошло в квартире Прокопа Ивановича.

Прокоп Иванович, сплавив с плеч обузу с долларами, вернулся к себе, первым долгом заперся, а в три часа отправился к себе обе дать. В доме была общественная столовая, но Никанор Иванович, хоть сам и был инициатором основания столовки, но испытывал какое-то болезненное отвращение к общественному питанию, предпочитая ему индивидуальное, домашнее. И поэтому, ссылаясь на то, что доктор ему прописал особую диету, в столовке нипочем не обедал.

В этот странный день для Никанора Ивановича в его диетичес кий обед вошли приготовленная собственными руками супруги его селедочка с луком, коробка осетрины в томате, битки, малосольные огурчики и борщ с сосисками. Но прежде чем обедать, Никанор Ива нович прошел в уборную и заперся там на несколько минут. Вернув шись, он окинул приятным взором приготовленные яства, не теряя времени, заглянул под кровать, спросил у супруги, закрыта ли вход ная дверь, велел никого не пускать, потому что у Никанора Иванови ча обеденный перерыв, вытащил из-под кровати из чемодана запеча танную поллитровку, откупорил, налил стопку, выпил, закусил селед кой, налил вторую, хотел закусить огурчиком, но это уже не удалось. Позвонили.

– Гони ты их! – раздраженно сказал Босой супруге. – Что я им в самом деле – собака? Скажи, чтоб насчет квартиры больше не тре пались. Сдана иностранцу.

И спрятал поллитровку за буфет. В передней послышался чужой голос. Супруга впустила кого-то.

– Что она, дура, я же сказал! – рассердился Босой и устремил грозный взор на дверь в переднюю. Из этой двери появилась супру га с выражением ужаса на лице, а следом за нею – двое незнакомых Босому. Первый в форме с темно- малиновой нашивкой, а второй – в белой косоворотке. Босой почему-то побледнел и поднялся.

–  Где сортир? – спросил озабоченно первый.

– Здесь, – шепнул Босой, бледнея, – а в чем дело, товарищи?

Ему не объяснили, в чем дело, а прямо проследовали к уборной.

– У вас мандаты, товарищи, есть? – тихо-претихо вымолвил Бо сой, идя следом за пришедшими.

На это тот, что был в косоворотке, показал Босому маленькую книжечку и белый ордерок. Тут Босой утих, но стал еще бледнее. Первый вошел в уборную, оглядел ее, тотчас же взял из коридора та буретку, встал на нее и с наличника над дверью под пыльным окошком снял белый пакетик. Пока этот пакетик раскрывали, Босой при думал объяснение тремстам рублям – прислал брат из Казани. Одна ко это объяснение не понадобилось. Быстрые белые пальцы перво го вскрыли пакетик, и в нем обнаружились несколько денежных, повидимому, бумажек непривычного для человеческого взгляда вида. Они были зеленоватого цвета, с портретами каких-то вдохновенных растрепанных стариков. Тут глаза Босого вылезли из орбит, шея на лилась темной кровью.

– Триста долларов, – деловым тоном сказал первый. – Ваш пакетик?

– Никак нет, – ответил Босой.

– А чей же?

– Не могу знать, – ответил Босой и вдруг возопил: – Подбросили враги!

– Бывает, – миролюбиво сказал второй в косоворотке и приба вил: – Ну, гражданин Босой, подавай остальные.

Мы не знаем, что спасло Никанора Ивановича от удара. Но он был к нему близок. Шатаясь, с мертвыми глазами, налитыми темной кровью, Никанор Иванович Босой, член кружка «Безбожник», поло жил на себя крестное знамение и прохрипел:

– Никогда валюты в руках не держал, товарищи, Богом клянусь!

И тут супруга Босого, что уж ей попритчилось, кто ее знает, вдруг воскликнула:

– Покайся, Иваныч!

Чаша страдания ни в чем не повинного Босого (он действительно никогда в руках не держал иностранной валюты) переполнилась, и он внезапно ударил свою супругу кулаком по лицу, отчего та разро няла битки по полу и взревела.

– Ну, это ты брось, – холодно сказал тот, что был в косоворотке, и мигом отделил Босого от жены.

Тогда Босой заломил руки, и слезы покатились по его багровому лицу.

Минут через десять примерно видели некоторые обитатели гро мадного дома на Садовой, как председатель правления в сопровож дении двух людей быстро проследовал в ворота дома и якобы шатал ся, как пьяный, и будто бы лицо у него было, как у покойника.

Что проследовал, это верно, ну а насчет лица, может быть, и при врали добрые люди.

В то время как происходили все эти события, в громадном доме на Садовой, невдалеке от него, в кабинете дирекции «Кабаре» сидели и занимались делами двое ближайших сотрудников Степы Лиходеева – финансовый директор «Кабаре» Римский и администратор Варенуха. В кабинете «Кабаре», похожем как две капли воды на всякий другой театральный кабинет, то есть с разнокалиберной мягкой ме белью, с запачканным дрянным ковром на полу, с пачкой старых афиш, с телефоном на письменном столе, – происходило все то, что происходит во всяком другом кабинете.

Римский сидел за письменным столом и подписывал какие-то бу маги. Варенуха то и дело отвечал на звонки по телефону. В дверь ча сто входили: побывал бухгалтер с ведомостью, как всякий бухгал тер, старый, больной, подозрительный, хмурый, в очках. Приходил дирижер в грязном воротничке, и с дирижером Римский поругался из-за какой-то новой кожи на барабане. Какой-то лысый и бедный человек принес скетч. Автор скетча держал себя униженно, а Рим ский обошелся с ним грубо, но скетч оставил, сказав, что покажет его Степану Богдановичу Лиходееву. И автор ушел, кланяясь и гово ря: «Очень хорошо… мерси…» – глядя слезящимися глазами на ди ректора.

Словом, все было, как обычно, кроме одного: час прошел, нет Степана Богдановича, другой час прошел – нет его.

Приезжали из РКИ, звонили из Наркомпроса, звали на заседание директоров, на столе накопилась громаднейшая пачка бумаг. Рим ский стал нервничать, и Варенуха стал звонить по телефону на Садо вую, в квартиру Степы.

– Ну, это уж безобразие, – стал ворчать Римский, каждый раз, как Варенуха говорил: «Не отвечают».

В три часа дня в кабинет вошла женщина в форменной куртке, в тапочках и в мужской фуражке, вынула из маленькой сумки на по ясе конвертик и сказала:

– Где тут «Кабаре»? Распишитесь, «молния». Варенуха черкнул какую-то закорючку в тетради у женщины и, когда та ушла, вскрыл пакетик.

Вскрыв и прочитав, он перекосил лицо, пожал плечами и подал телеграмму