вышел из комна ты. В самом конце очереди, за человеком в красной феске с кипой бумаг в руках, стоял… Благовест.

Молчание длилось секунд десять.

– Гм, – сказал секретарь.

– Вы хотели в Ершалаиме царствовать? – спросил Пилат по-римски.

– Что вы, челов… Игемон, я вовсе нигде не хотел царствовать! – воскликнул арестованный по-римски.

Слова он знал плохо.

– Не путать, арестант, – сказал Пилат по-гречески, – это прото кол Синедриона. Ясно написано – самозванец. Вот и показания доб рых людей – свидетелей.

Иешуа шмыгнул высыхающим носом и вдруг такое проговорил по-гречески, заикаясь:

– Д-добрые свидетели, о игемон, в университете не учились. Не грамотные, и все до ужаса перепутали, что я говорил. Я прямо ужаса юсь. И думаю, что тысяча девятьсот лет пройдет, прежде чем выяс нится, насколько они наврали, записывая за мной.

Вновь настало молчание.

– За тобой записывать? – тяжелым голосом спросил Пилат.

– А ходит он с записной книжкой и пишет, – заговорил Иешуа, – этот симпатичный… Каждое слово заносит в книжку… А я однажды заглянул и прямо ужаснулся… Ничего подобного, прямо. Я ему гово рю, сожги, пожалуйста, ты эту книжку, а он вырвал ее и убежал.

– Кто? – спросил Пилат.

– Левий Матвей, – пояснил арестант, – он был сборщиком пода тей, а я его встретил на дороге и разговорился с ним… Он послушал, послушал, деньги бросил на дорогу и говорит: ну, я пойду с тобой…

– Сборщик податей бросил деньги на дорогу? – спросил Пилат, поднимаясь с кресла, и опять сел.

– Подарил, – пояснил Иешуа, – проходил старичок, сыр нес, а Левий говорит ему: «На, подбирай!»

Шея у секретаря стала такой длины, как гусиная. Все молчали.

– Левий симпатичный? – спросил Пилат, исподлобья глядя на арестованного.

–  Чрезвычайно, – ответил тот, – только с самого утра смотрит в рот: как только я слово произнесу – он запишет.

Видимо, таинственная книжка была больным местом арестован ного.

– Кто? Что? – спросил Пилат. – За тобой? Зачем запишет?

– А вот тоже записано, – сказал арестант и указал на протоколы.

– Вон как, – сказал Пилат секретарю, – это как находите? По стой, – добавил он и обратился к арестанту:

– А скажи-ка мне: кто еще симпатичный? Марк симпатичный?

–  Очень, – убежденно сказал арестованный. – Только он нерв ный…

– Марк нервный? – спросил Пилат, страдальчески озираясь.

– При Идиставизо его как ударил германец, и у него повредилась голова…

Пилат вздрогнул.

– Ты где же встречал Марка раньше?

– А я его нигде не встречал.

Пилат немного изменился в лице.

– Стой, – сказал он. – Несимпатичные люди есть на свете?

– Нету, – сказал убежденно арестованный, – буквально ни одного…

– Ты греческие книги читал? – глухо спросил Пилат.

– Только мне не понравились, – ответил Иешуа.

Пилат встал, повернулся к секретарю и задал вопрос:

– Что говорил ты про царство на базаре?

– Я говорил про царство истины, игемон…

– О, Каиафа, – тяжко шепнул Пилат, а вслух спросил по-гречески:

– Что есть истина? – И по-римски: – Quid est Veritas?

–  Истина, – заговорил арестант, – прежде всего в том, что у тебя болит голова и ты чрезвычайно страдаешь, не можешь думать.

– Такую истину и я смогу сообщить, – отозвался Пилат серьезно и хмуро.

– Но тебе с мигренью сегодня нельзя быть, – добавил Иешуа.

Лицо Пилата вдруг выразило ужас, и он не мог его скрыть. Он встал с широко открытыми глазами и оглянулся беспокойно. Потом задавил в себе желание что-то вскрикнуть, проглотил слюну и сел. В зале не только не шептались, но даже не шевелились.

– А ты, игемон, – продолжал арестант, – знаешь ли, слишком много сидишь во дворце, от этого у тебя мигрени. Сегодня же как раз хорошая погода, гроза будет только к вечеру, так я тебе предла гаю – пойдем со мной на луга, я тебя буду учить истине, а ты произ водишь впечатление человека понятливого.

Секретарю почудилось, что он слышит все это во сне.

– Скажи, пожалуйста, – хрипло спросил Пилат, – твой хитон стирает одна женщина?

– Нет, – ответил Иешуа, – все разные.

– Так, так, так, понятно, – печально и глубоко сказал, качая голо вой, Пилат. – Он встал и стал рассматривать не лицо арестанта, а его ветхий, многостиранный таллиф, давно уже превратившийся из го лубого в какой-то белесоватый.

– Спасибо, дружок, за приглашение! – продолжал Пилат, – но только, к сожалению, поверь мне, я вынужден отказаться. Кесарьимператор будет недоволен, если я начну ходить по полям! Черт возьми! – неожиданно крикнул Пилат своим страшным эскадрон ным голосом.

– А я бы тебе, игемон, посоветовал пореже употреблять слово «черт», – заметил арестант.

– Не буду, не буду, не буду, – расхохотавшись, ответил Пилат, – черт возьми, не буду.

Он стиснул голову руками, потом развел ими. В глубине откры лась дверь, и затянутый легионный адъютант предстал перед Пила том.

– Да-с? – спросил Пилат.

– Супруга его превосходительства Клавдия Прокула велела пере дать его превосходительству супругу, что всю ночь она не спала, ви дела три раза во сне лицо кудрявого арестанта – это самое, – прого ворил адъютант на ухо Пилату, – и умоляет супруга отпустить арес танта без вреда.

– Передайте ее превосходительству супруге Клавдии Прокуле, – ответил вслух прокуратор, – что она дура. С арестованным поступят строго по закону. Если он виноват, то накажут, а если невиновен – от пустят на свободу. Между прочим, и вам, ротмистр, следует знать, что такова вообще практика римского суда.

Наградив адъютанта таким образом, Пилат не забыл и секретаря. Повернувшись к нему, он оскалил до предела возможного желтова тые зубы.

– Простите, что в вашем присутствии о даме так выразился.

Секретарь стал бледен, и у него похолодели ноги. Адъютант же, улыбнувшись тоскливо, забренчал ножнами и пошел, как слепой.

– Секретарю Синедриона, – заговорил Пилат, не веря, все еще не веря своей свежей голове, – передать следующее. – Писарь ныр нул в свиток. – Прокуратор лично допросил бродягу и нашел, что Иешуа Га-Ноцри психически болен. Больные речи его и послужили причиной судебной ошибки. Прокуратор Иудеи смертный приговор Синедриона не утверждает. Но вполне соглашаясь с тем, что Иешуа опасен в Ершалаиме, прокуратор дает распоряжение о насильствен ном помещении его, Га-Ноцри, в лечебницу в Кесарии Филипповой при резиденции прокуратора…

Секретарь исчез.

– Так- то-с, царь истины, – внушительно молвил Пилат, блестя глазами.

– А я здоров, игемон, – сказал бродяга озабоченно. – Как бы опять какой путаницы не вышло?..

Пилат воздел руки к небу, некоторое время олицетворяя собою скорбную статую, и произнес потом, явно подражая самому Иешуа:

– Я тебе тоже притчу могу рассказать: во Иордане один дурак утоп, а его за волосья таскали. Убедительно прошу тебя теперь по молчать, благо я тебя ни о чем и не спрашиваю. – Но сам нарушил это молчание, спросив после паузы: – Так Марк дерется?

– Дерется, – сказал бродяга.

– Так, так, – печально и тихо молвил Пилат. Вернулся секретарь, и в зале все замерли. Секретарь долго шептал Пилату что-то. Пилат вдруг заговорил громко, глаза его загорелись. Он заходил, диктуя, и писарь заскрипел:

– Он, наместник, благодарит господина первосвященника за его хлопоты, но убедительно просит не затруднять себя беспокойством насчет порядка в Ершалаиме. В случае, ежели бы он, порядок, поче му-либо нарушился… Exeratus Romano metus non est notus…* и проку ратор в любой момент может демонстрировать господину первосвя щеннику ввод в Ершалаим кроме того 10-го легиона, который там уже есть, еще двух. Например, фретекского и апполинаретского. Точка.

«Корван, корван», – застучало в голове у Пилата, но победоносно и светло.

И еще один вопрос задал Пилат арестанту, пока вернулся секре тарь.

– Почему о тебе пишут – «египетский шарлатан»?

– А я ездил в Египет с Бен-Перахая три года тому назад, – объяс нил Иешуа.

И вошел секретарь, озабоченный и испуганный, подал бумагу Пи лату и шепнул:

–  Очень важное дополнение.

Многоопытный Пилат дрогнул и спросил сердито:

– Почему сразу не прислали?

– Только что получили и записали его показание!

Пилат впился глазами в бумагу, и тотчас краски покинули его лицо.

– Каиафа – самый страшный из всех людей в этой стране, – сквозь стиснутые зубы проговорил Пилат секретарю. – Кто эта сво лочь?

– Лучший сыщик в Ершалаиме, – одними губами ответил секре тарь в ухо Пилата.

Пилат взвел глаза на арестованного, но увидел не его лицо, а лицо другое. В потемневшем дне по залу проплыло старческое, обрюзг шее, беззубое лицо, бритое, с сифилитической болячкой, разъедаю щей кость на желтом лбу, с золотым редкозубым венцом на плеши вой голове. Солнце зашло в душе Пилата, день померк. Он видел в потемнении зеленые каприйские сады, слышал тихие трубы. И стукнули гнусавые слова: «Lex Apuleje de majestate»**. Тревога клю вом застучала у него в груди.

– Слушай, Иешуа Га-Ноцри, – заговорил Пилат жестяным голо сом. – Во втором протоколе записано показание: будто ты упоминал имя великого Кесаря в своих речах… Постой, я не кончил. Малове роятное показание… Тут что-то бессвязно… Ты ведь не упоминал это го имени? А? Подумай, прежде чем ответить…

– Упоминал, – ответил Иешуа, – как же!

– Зря ты его упоминал! – каким-то далеким, как бы из соседней комнаты, голосом откликнулся Пилат. – Зря, может быть, у тебя и есть какое-то дело до Кесаря, но ему до тебя – никакого… Зря! По думай,