— Под псевдонимом? Не знаю… Витя вон вообще ничего не писал.
— Какой Витя? — не поняла Ирина.
— Витя-лилипут! Помнишь?
— А его тоже?..
— И его, и его жену.
— Господи! — ахнула Ирина. — Даже лилипута! Он-то чем помешал?
— Квартирой, — грустно усмехнулся Борис, — всего лишь квартирой. Помнишь, как бабу Пашу хоронили?
Баба Паша, папина сестра, жила в маленькой однокомнатной квартирке на Ташкале. Там и умерла осенью 92-го. На ночь в квартире с гробом остался отец. Вечером в незакрытые по обычаю двери зашли трое чеченцев. Один, не обращая никакого внимания на гроб с покойницей, схватил отца за грудки. «Что, квартиру захотел, собака? — заорал, брызгая слюной. — Она моя!» С большим трудом удалось отцу убедить незваных гостей, что квартира государственная, на нее никто не претендует, и что с ней будет дальше, его совершенно не интересует. Новый «хозяин» не верил, грозил ножом, повторял одно и то же. Наконец, до него все же дошло, что этот старик помешать захватить освободившуюся квартиру никак не может. «Ну, смотри, старик, — пообещал он напоследок, — если врешь, всех прирежем!»
— Боря, может, переменим тему? И так тошно.
— Еще у Петьки Парамонова папу убили, — взрослым голосом произнес из коридора Славик. — Помнишь, мама?
Славик прошел в кухню, включил свет, посмотрел на родителей. Подошел к маме, прижался. Ирина свободной рукой обняла сына. Все молчали. За окном чернела обычная с виду декабрьская ночь. Очередная ночь войны.
— Мама, а почему мы не уехали? — тихо спросил Славик.
— Денег не хватило, — Ирина прижалась губами к русой головке сына.
— А Баранов свою квартиру на двухкомнатную в Туле поменял, — зачем-то сообщил Борис.
— Это кто? — переспросила Ирина. — Который напротив институтской библиотеки жил? Понятное дело! Бронковичи вон тоже нормально продали, помнишь? Ну, в доме, где «Красная шапочка». Что ты хочешь — там цены другие.
— Но не все же в таких местах жили?
— Не все, сынок, не все, — обреченно сказала Ирина. — Давайте чай пить.
Борис только вздохнул: «Денег не хватило? А может хребта?..»
С чаем, однако, пришлось подождать. Славик сбегал взглянуть, что показывают по телевизору, и через секунду закричал на всю квартиру:
— Папа! Мама! Быстрее! Да быстрее же вы!
По экрану телевизора почти в полной темноте ползли странные точки. Иногда освещение улучшалось, и тогда можно было заметить холмы и какие-то строения, вроде бы даже дома. Вместо нормального звука слышалось сопение и отрывистая ругань. Удалось разобрать слово «Долинский». Поселок Долинский? Но это же почти Грозный!
— Вот он! Вот он! — раздался вдруг довольно отчетливый мужской голос. — Да вон — справа! Быстрей!
Камера подалась вправо — на дороге тускло блеснула бронетехника. В эфире переговаривались теперь двое.
— Да быстрее ты! Давай!!
— Щас! Помоги!
Камера опять дернулась, поймала какое-то темное пятно, первый голос удовлетворенно сказал: «Вот он!» Несколько совершенно невнятных реплик, возглас «Есть!» Темное пятно разбухает яркой вспышкой, вправо и вверх стремительно набирая скорость улетает маленький совсем нестрашный огонек, еще один. Камера стремительно дергается вправо, не успевает — шорохи и крики перекрывает взрыв.
— Есть! — орут в эфире два голоса. — Алл-ла!
На месте колонны пылает зарево.
На следующий день информационные агенства передадут: «12 декабря российские войска у поселка Долинский были обстреляны из установки «Град». В результате были убиты 6 и ранены 13 российских военнослужащих. Ответным огнем установка «Град» была уничтожена».
Шел второй день войны.
— Боря, ты спишь?
— Почти. А что?
— Опять будешь с телевизором болтать?
— Не знаю.… Ты против?
— Против. У меня другое предложение…
— Ира!
— Не нравится?
— Да при чем… нравится… еще как! А Славик?..
— Славик спит без задних ног. Боря, милый, мне страшно.… Обними меня!
— Ира! Ирочка…
Разговор
Никаких разговоров в эту ночь Борис не желал. Снилось сегодня что-то спокойное, приятное, родное, и сон был глубок и спокоен.
Видимо, недостаточно.
Телевизор влез в сон бесцеремонно, как хозяин.
Экран надвинулся, заполняя всю вселенную, посветлел, изображение обрело четкость, и глянули с него на Бориса единственные во всем мире сине-серые глаза. Ирина сидела на знакомой скамейке в сквере Лермонтова, скрытой с трех сторон тенистыми деревьями. Открытое легкое платье, летние босоножки, черные волосы.
Все как тогда — сто лет назад.
Поднялись густые ресницы, и Борис вздрогнул: столько тоски и боли было в любимых глазах.
— Боря, Боренька, — прошептала Ирина, — ты помнишь еще, как хорошо нам
«Что ты, родная, почему было? — хотел сказать Борис, но не смог: перехватило горло. — Почему «было»? И было, и есть, и будет».
Ира приложила палец к губам и одними глазами показала ему — смотри. Борис перевел взгляд: по крыше гостиницы Чайка летела бегущая строка. Что там было написано, разглядеть не удавалось: буквы сменялись слишком быстро, сливаясь в одну светящуюся полосу. Борис опять посмотрел на Иру, та прикрыла глаза, показывая — жди.
Наконец, буквы замедлили бег, и стало видно, что никакие это не буквы, а цифры.
1978… 1982… 1987…
Еще медленнее.
1989, 1990.
И, наконец, совсем медленно выползли ярко красные:
Ира широко распахнула глаза, кивнула Борису — вот!
По только что чистому небу поползли тучи, зашумел холодный ветер. Листья на деревьях стремительно пожелтели, пожухли. Ветер подхватил их и помчал куда-то далеко, в багровую темень. Через секунду вокруг качались на ветру только голые, обломанные ветки.
«Как же она там, в одном платье?» — подумал Борис.
Ира снова показала на бегущую строку, Борис глянул и обомлел: громадные красные буквы ползли
