Был уже поздний вечер, когда звуки последних приветов замерли вдали. Такие же демонстрации — только в более скромных размерах — происходили и в других местах.

Наконец, мы доехали до Сретенска. Отсюда мы должны были идти этапным порядком. Около 300 верст мы ехали с шиком на тройках. В середине июля 1906 года мы достигли места своего назначения.

Акатуйская тюрьма находится в маленькой деревушке Акатуй. Она пользуется известностью в истории революционного движения в России. Еще некоторые декабристы были сосланы туда. Туда же ссылались польские повстанцы 1863 года. Одно время тюрьма была необитаема, но в 1889 году она была перестроена, и с тех пор в ней перебывало немало политических заключенных.

Когда нас привезли в Акатуй, режим там не был суров. Волна реакции, которая прокатилась по России вскоре после октябрьского манифеста, еще не докатилась до этого забытого богом места, и местная администрация все еще верила в то, что в русской жизни началась новая политическая эра. С нами обращались очень хорошо. Нам было позволено носить собственную одежду, получать книги и пользоваться другими подобными привилегиями. Выходя на прогулку, мы свободно разговаривали с другими заключенными и говорили о делах далекой России. Но месяц проходил за месяцем, и вести из России стали приходить все реже и реже и эти вести не могли поддержать наших надежд. Страна была подавлена торжествующей реакцией, и цепи самодержавия становились все тяжелее и тяжелее. Режим в тюрьме становился все хуже и хуже, и к концу 1906 года мы уже были лишены всех привилегий.

Мысль о побеге никогда не оставляет заключенного. Мы начали искать возможности бежать. Группа товарищей принялась рыть подкоп. Эта работа продолжалась в течение целого месяца, и подкоп довели уже до наружной стены, когда администрация открыла его. В течение нескольких месяцев несколько раз начинали снова рыть подкоп, и каждый раз администрация открывала его. В конце-концов мы отбросили мысль выйти на свободу таким путем. Видя, что массовый побег невозможен, группа товарищей, во главе которой был Григорий Гершуни,[159] решила искать возможностей бежать поодиночке. Гершуни, самый полезный и способный член нашей группы, был выбран первым для побега.

Из многочисленных планов, обсуждавшихся среди нас, остановились на следующем: Гершуни должен бежать в бочке, в которой ставили капусту на зиму. Погреб, в котором помещалась капуста, находился за воротами тюрьмы. Капусту заготовляли заключенные, после чего бочку вывозили за ворота в погреб. Это счастливое обстоятельство и дало нам возможность удачно провести наш план.

Для того, чтобы Гершуни не задохнулся в бочке, в дне ее просверлили две дырочки, в которые были вставлены резиновые трубки. Трубки эти служили единственным источником воздуха для него. Он уселся в бочке, согнувшись чуть ли не пополам, так как она была слишком мала для такого рослого и плотного мужчины. На голову ему положили таз, чтобы предохранить ее от штыка часового, стоявшего у ворот и протыкавшего им бочку, чтобы убедиться, что из тюрьмы не вывозится никакой контрабанды.

Утром все было готово. Товарищи, которые должны были отвезти бочку в погреб, объявили старшему надзирателю, что капуста готова, и он распорядился, чтобы открыли ворота. Из погреба уже был прорыт ход, ведущий в открытое поле, и лошади уже ждали Гершуни в соседнем лесу. Все приготовления к дальнейшему побегу были сделаны Марией Алексеевной Прокофьевой, невестой Егора Сазонова, специально для этого приезжавшей в Акатуй, с помощью других товарищей на воле.

Чтобы скрыть его отсутствие на два-три дня и дать ему возможность отъехать за это время как можно дальше, мы сделали чучело, одели его в одежду Гершуни и положили на его койку. Когда надзиратели пришли вечером на поверку, товарищи стали разговаривать с чучелом и надзиратели ушли, уверенные в том, что Гершуни на своем месте.

Когда надзиратели пришли в нашу камеру и мы увидели их спокойные лица, мы поняли, что все обошлось благополучно. Наша радость была неописуема. Мы уже представляли себе торжество партии и горячо обсуждали вопрос о том, где будет Гершуни к утренней поверке, но не прошло и часу, как мы услышали шум на дворе. Несколько надзирателей в большом волнении вбежали к нам в камеру и стали заглядывать под кровати. Мы поняли, что кто-нибудь донес об отсутствии Гершуни, так как сама администрация могла заметить это только на следующее утро.

В страшном волнении мы ждали, что Гершуни поймают. Но так как дни проходили, не принося ужасной вести, наши страхи улеглись. Мы знали, что, если он не был схвачен в первый день побега, то позднее у администрации было меньше шансов поймать его.

Побег Гершуни послужил поводом для репрессий. Правительство снова почувствовало свою силу над залитой кровью страной, и первые, на ком оно хотело выместить свою злобу, были, конечно, политические заключенные. Многих разослали по другим тюрьмам. 50 человек были переведены в Горный Зерентуй. Чтобы подвергнуть нас всем строгостям каторжного режима, власти решили перевести нас в другую тюрьму.

В феврале 1907 года начальник каторги Метус телеграфировал начальнику Акатуйской тюрьмы Зубковскому, что политические женщины должны быть немедленно переведены в Мальцевскую тюрьму. Мария Спиридонова, которая еще не оправилась от мучений, которым она подверглась при аресте, была нездорова. Я тоже лежала больная, схватив воспаление легких. Путешествие среди зимы через Акатуйские горы могло грозить нам смертью. Этапные пункты, выстроенные много лет тому назад, представляли собой развалины, и провести в них ночь было все равно, что переночевать на улице.

Когда товарищи узнали о намерении администрации перевести нас немедленно, их негодованию не было границ. Они постановили силой сопротивляться отправке Спиридоновой и меня. Даже тюремный начальник и доктор не хотели нас отправлять. Зубковский телеграфировал Метусу, что двое из нас больны и что жизнь наша будет подвергнута опасности, если мы пойдем этапом в такую погоду.

Несколько дней спустя начальник тюрьмы велел четверым из нас — Биценко, Измаилович, Езерской и Фиалке — готовиться в дорогу. С тяжелым сердцем мы попрощались с ними. Это было печальное расставанье, так как мы не знали, когда опять увидимся с ними.

Оставшись одни в нашей опустевшей камере, мы думали и о наших товарищах. Была поздняя ночь, но мы не спали. Спиридонова чувствовала себя очень плохо после волнений этого дня. Она начала метаться и бредить, и я перешла на ее койку. С большим трудом мне удалось разбудить ее.

— Не спи, дорогая, не спи! — просила я ее, боясь, что припадок бреда снова овладеет ею, если она уснет.

Крепко обнявшись и прижавшись друг к другу, мы сидели молча, охваченные чувством крайнего одиночества и беззащитности.

— Как долго еще до рассвета! — вздохнула Спиридонова; вдруг она стала прислушиваться.

— Слышишь? — спросила она.

— Нет, я ничего не слышу. Это ветер воет в горах, — попробовала я успокоить ее.

Но скоро снаружи послышались шаги и скрип открываемых дверей.

— Они пришли! — воскликнула я невольно.

Мы слышали, как открылась дверь нашего коридора. Мы завернулись в наши одеяла, обнялись еще крепче и ждали. Тяжелые шаги раздались в коридоре. Они все шли, шли и, казалось, конца им не будет. Несколько человек подошло к нашей двери. Мы затаили дыхание.

Дверь с шумом открылась, и офицер с бумагой в руке стал возле нашей постели:

— Я — начальник Алгачинской тюрьмы Бородулин. Прислан сюда начальником каторги Метусом, чтобы перевести вас немедленно в Мальцевскую тюрьму. Я сделаю это, если бы даже пришлось вас взять голыми и расстрелять всю тюрьму. При первом сопротивлении с вашей стороны я употреблю силу, — и он указал по направлению к коридору, где стояли солдаты в полной готовности.

Я посмотрела на его свирепое лицо, на его белые перчатки, и трепет пробежал по всему моему телу. Спиридонова закрыла глаза, и я почувствовала, что она снова впадает в бред.

— Хорошо, — сказала я Бородулину. — Оставьте нас, чтобы мы могли одеться.

Он подумал с минуту и затем вышел, закрыв за собою дверь. Мы поспешно оделись и открыли дверь. Бородулин вошел.

— Вы готовы? Я больше не буду ждать.

В этот момент послышался стук в стену. Наши товарищи услышали громкий голос Бородулина и стали беспокоиться. Вся тюрьма проснулась. Стук повторился.

— Подождите, — простучала я им.