— 100 гр., соли — 35 гр., сала топленого — 10 гр., луку репчатого — 12 гр., чаю — 4 гр., перцу — 2 гр. на 10 человек, лаврового листа — 1 гр. на 10 человек, капусты — 100 гр. Фактически же, кроме ржаного хлеба, казенная порция к обеду сводилась к щам из гнилой капусты с микроскопическим кусочком супного мяса, большей частью с душком. На ужин была гречневая кашица, скорее похожая на густой суп, а в холодном виде на кисель. Только по большим праздникам кашица заменялась пшенной кашей.

Баланда и каша изо дня в день сделались каким-то символом тюремной жизни, и вечницы нам рисовались всегда едящими баланду и кашу.

В постные дни, т. е. в среду и пятницу, нам полагалось на обед или гороховый суп или постная рыбная баланда из кеты, в которой плавали какие-то рыбные кости и жабры.

Кашицу мы все ели большей частью со смехом, побалтывая ложками и кое-как насыщались ею, если до нее не было ничего своего. Пригоревшая кашица почему-то напоминала Марусе Беневской рисовую кашу на молоке и уплеталась ею с большим аппетитом.

Кухня была в руках уголовных и, чтобы получить из общего тюремного котла суп, а не одну воду, нам приходилось идти на хитрости и посылать за ними на кухню вместе с дежурной еще кого-нибудь, умеющего брать. В противном случае на наш стол попадала баланда со дна, а «сливки» шли уголовным.

Выдаваемый нам черный хлеб, несмотря на постоянный голод, мы ели очень мало, и большая часть этого хлеба шла уголовным. Мы его выносили на коридор, и уголовные его систематически разбирали. Но когда мы узнали, что уголовные также этот хлеб не едят, а выменивают его на что-либо другое, мы начали его использовать иначе.

Начальник тюрьмы предложил нам взамен ненужного черного хлеба выдавать в несколько раз уменьшенную порцию белой муки, которую мы отдавали печь за ограду тюрьмы крестьянам. Таким образом мы имели большое подспорье в виде 3–4 фунтов белого хлеба на человека в неделю.

К казенному питанию мы покупали на получаемые деньги приварок. На добавочное питание нам полагалось тратить по 4 р. 20 к. в месяц на человека. Выписка производилась нами 1 раз в 2 недели. Выписывали чай, сахар, картошку, иногда кету, изредка рис, яйца.

Однако, благодаря тому, что часть наших денег уходила на разного рода расходы, нам часто не хватало денег для израсходования полагавшейся нам нормы на питание в 4 р. 20 к. Деньги уходили на покупку мыла, письменных принадлежностей, зубного порошка, тазов для умывания, экстренных телеграмм, снаряжения малосрочных на волю, выписки для уголовных и т. д. Был даже случай, когда из общих денег была выдана значительная сумма одной из краткосрочных каторжанок для побега с поселения.

В разные периоды питание наше то улучшалось, то ухудшалось, в зависимости от количества получаемых денег, наличия сидевших в тюрьме и т. д. Большей частью жилось все-таки голодновато, и помнится долгий период — что-то около года — когда для нас самым большим лакомством была картошка.

Всеми денежными делами и закупкой продуктов ведал экономический староста. Экономическими старостами перебывало у нас несколько человек: Ольга Полляк, Рива Фиалка и Маруся Беневская, Елизавета Павловна Зверева и Надя Терентьева. Очень долго старостой была Елизавета Павловна Зверева, всегда серьезная, никогда не поддающаяся соблазнам момента и рассчитывающая надолго вперед. Благодаря этому мы могли более или менее равномерно прикупать приварок. Но от Ольги Полляк Елизавета Павловна получала портфель с большими долгами и, чтобы восстановить равновесие, ей приходилось беспощадно урезывать выписку.

И вот, однажды, помнится, сильное желание какого-либо разнообразия в пище и сытости в желудке привело к министерскому кризису. Нам показалось, что другой староста внесет какую-то новую струю в наше питание. Заменить Елизавету Павловну взялась Зина Бронштейн и Рива Фиалка. Дело было летом и, к великому нашему удовольствию, мы в течение недели или двух получали зеленые огурцы, ягоды и другие вкусные вещи. Все шло хорошо, но через месяц выяснилось, что, благодаря экспансивности наших старост, в нашем бюджете опять произошел прорыв, и мы на некоторое время будем лишены необходимых продуктов. Так закончилось хозяйничанье Зины и Ривы, и Елизавета Павловна снова вступила в свои права, заглаживая дыру, получившуюся в результате политики момента.

Все выписываемые продукты — сахар, мыло, марки, табак и т. п. вначале совсем не делились по порциям, а расходовались по потребностям. Но по мере увеличения нашего коллектива и урезки выписки, введены были порции на все предметы и даже на белый хлеб. Табак стали выписывать только для давно курящих.

Жизнь коммуной в Мальцевской тюрьме продолжалась до самого конца, хотя, помнится, были некоторые настроения отъединиться от коммуны, «индивидуализироваться». Такая попытка была сделана Зиной Бронштейн, которая и жила некоторый период на своем пайке, на который ей выдавалось 7 рублей в месяц. Остальные получаемые ею деньги шли в общее пользование.

Такие же настроения были и у Поли Шакерман, но, насколько помнится, она из коммуны не выходила.

Большим подспорьем для нас было получение посылок с воли, большей частью приходивших к праздникам или к каким-нибудь семейным торжествам, вроде рожденья. Посылки были для нас особенно ценными не только потому, что на воле о нас заботились, но и потому, что они разнообразили наше питание. В посылках иногда получались продукты, которых мы никогда не имели возможности выписать, а также сладкое.

Содержимое посылок, за исключением носильных вещей, делилось поровну, если даже и приходилось делить на очень мелкие части. Бывали особенно трудные посылки, когда приходилось делить конфетку на 3 части. Но у нас были такие виртуозы-делители, которые на этом деле набили себе необычайный глазомер и делили до крайности точно. Иногда эта виртуозность доходила до того, что монпансье даже делилось по цвету.

Вспоминается один очень комический и показательный случай с посылкой. Однажды Маруся Беневская получила из Италии от своих родных прекрасный торт. Хотя каждому из нас достался микроскопический кусочек, но мы были довольны, так как этот кусочек торта показался нам очень сытным и, по мнению большинства, «лег камнем в желудке». Через некоторое время Беневская получила длинный рецепт о том, как и сколько времени надо печь торт. Оказалось, что торт «лег камнем» потому, что мы по незнанию съели его сырым.

К пайку, полагавшемуся для каждого из нас, для больных прибавлялось от казны фунт белого хлеба и кружка молока. Но такими больными, которым нужно усиленное питание, тюремная администрация считала немногих. Вообще с больными мало считались и в Мальцевской тюрьме, где было сконцентрировано до 160 человек — политических и уголовных — даже не было своего врача. В особо серьезных случаях больных увозили в Зерентуйскую больницу, но таких случаев было крайне мало. Иногда, при серьезных заболеваниях, вызывался зерентуйский врач Рогалев, с которым политические были в прекрасных отношениях и через которого шла переписка с Зерентуем. Однако регулярной медицинской помощи Мальцевская тюрьма все-таки не имела, и, большей частью, мы обходились советами и лечением Маруси Беневской, хотя она была только со 2 или 3 курса Медицинских курсов.

Помнется, Аустра Тиавайс перенесла воспаление легких в общей холодной камере, и к ней, кажется, ни разу не был вызван врач. Вспоминается также случай, когда целая камера болела инфлуэнцией абсолютно без какой-либо медицинской помощи.

В течение долгого периода нас лечил ротный фельдшер Василий Никифорович, но, по правде сказать, от этого был только вред. Так, Сане Измаилович, при выдергивании зуба, он вырвал часть десны, Лиду Орестову он чуть не залечил от ревматизма салицилкой, давая ей такие дозы, что она впадала в обморочное состояние.

Были у нас и хронические больные. Ольга Полляк в очень сильной степени страдала астмой. У нее под рукой постоянно была кислородная подушка. За эту-то подушку Ольга Полляк, на выговаривавшая буквы «ш», была прозвана нами «подуской». Астмой болела и Надя Деркач. Катя Эрделевская страдала