Кулеча недовольно насупился, однако спорить не стал и, сдвинув головки, закопал уток под костром прямо в перьях, чтобы не вытек жир. Семейка уже давно заметил, что камчадалы большие любители поесть.

Разведя над закопанной дичью большой огонь, они уселись у костра на перевернутый бат. Кулеча принялся выстругивать своим кремневым ножиком палку, иногда косясь на тушки двух лебедей, которых они, устояв перед соблазном, решили свезти Карымче, а Семейка любовался оперением сваленных в кучу каменных уток. Особенно красивы были селезни. Черная, словно бархат, голова с отливающим синевой носом и резкой белой полосой от носа до затылка, ослепительно белое ожерелье на зобу, переливы темного цвета — от блестяще-синего до угольного на спине и белые полоски на крыльях, — все это создавало впечатление, словно утку слепили из драгоценных горных камней, черных и белых, добавив к черному цвету немного густой синьки.

Поужинав, они настелили под перевернутый бат сухой травы и улеглись спать, согреваясь собственным дыханием, Кулеча поднял Семейку до зари. Утром они рассчитывали продолжить ловлю. Теперь дичь должна была лететь на кормежку с озера на протоки Большой реки. Кадыдак и ущелье служили для птиц кратчайшей дорогой в этих каждодневных перелетах.

Кулеча видел сразу три страшных сна и был перепуган. По обыкновению всех камчадалов, страдающих чрезмерным любопытством ко всему необъяснимому и убивающих иногда целое утро на разгадку сна, он начал изводить Семейку пересказом своих нелепых сновидений, ибо не мог чувствовать себя спокойно, пока не отгадает, что они предвещают. Вначале Кулечу подмял медведь, потом его засыпало снежной лавиной в горах и он чуть не задохнулся, в третьем сне мыши прогрызли у него живот и набросились на внутренности. Он еле проснулся, когда они добрались до печени, и только тем спасся, по его словам, от гибели.

— Объелся ты вечером, и больше ничего, — сердито сказал Семейка, раздувая костер. — Сколько раз я тебе говорил, чтоб не перегружал брюхо на ночь.

Объяснение было самое простое, однако оно сразу успокоило Кулечу.

— Наверное, правда, — согласился он, хитро прищурившись, и нацелился взглядом на лебедя. — Утки совсем сухие. Кишки болят. Кишки хотят чего-нибудь помягче.

— Да уж ладно, потроши лебедя, — неожиданно согласился Семейка. — Карымче хватит и одного. Не станем же мы рассказывать князцу, что поймали двух лебедей. Может, как пойдет тяга, еще попадутся.

Однако на утренней тяге лебедей в сеть не попалось, тогда как уток налетело еще больше, чем вечером. Когда лов кончился, Кулеча уговорил Семейку зажарить и второго лебедя. Он поглядывал на подростка благодарными глазами и, кажется, совсем забыл о том, что не далее как вчера уже распростился было с жизнью.

Возвращаться в ненавистное им обоим стойбище они не спешили и устроились подремать на солнцепеке, подальше от входа в ледяное ущелье, благо день выдался солнечный и теплый.

Проснувшись, Семейка обнаружил, что Кулеча грызет жирный огузок гуся-гуменника, которого уже успел не только зажарить, но и съесть до половины. Подросток покатился от смеха по траве, которая служила им постелью во время сна.

— Ha! — невозмутимо кинул ему камчадал гусиное крылышко. — Ты спишь себе, а я для тебя стараюсь.

Физиономия у Кулечи лоснилась от жира и светилась тихим блаженством.

— Вижу, как ты стараешься, только за ушами пищит. Опять ночью сны страшные приснятся.

— Если будешь меня плохо кормить — не пойду тебе служить, — пригрозил весело Кулеча.

— С чего это я буду плохо тебя кормить? — подобрался Семейка. — Будешь есть сколько влезет. Главное, чтоб ты не объелся и не умер.

— Хо! Не объемся! — похлопал Кулеча себя по животу. — Сюда влезет много. От жира сердцу весело, голове приятно, и все на тебя смотрят и говорят, какой хороший ительмен.

— Ладно, сделаю из тебя хорошего ительмена, — улыбаясь до ушей, пообещал Семейка. — Будешь еле двигаться, как жирный лахтак. А теперь пора и в дорогу. Beчером уплывем, из стойбища.

Кулеча был вполне удовлетворен обещанием Семейки. Они погрузили в бат добычу и оттолкнулись от берега.

До стойбища они добрались после полудня и причалили бат на излуке возле рощи старых тополей, широкие кроны которых высоко возносились над травяными крышами балаганов.

Привезенной добычей князец остался доволен и тут же приказал потрошить дичь.

— Тут переполох поделался, — зашептала по-русски Завина, ощипывая с Семейкой дичь возле просторного балагана князца. — На Аваче казаки побили войско тамошних ительменов и коряков.

Семейка от радости выронил утку из рук и готов был пуститься в пляс.

Он стал рассказывать Завине, как собирался умереть Кулеча и как его вернула к жизни разорванная на клочки ящерица. Завина вначале не поняла, какое значение имело обещание Кулечи следовать за Семейкой куда угодно, и слушала рассказ подростка, бездумно улыбаясь. Но когда смысл сказанного дошел до нее, она сразу вся напряглась и, побледнев, схватила Семейку за руку:

— Значит, мы… бежим?

— Да ты что, оглохла? — удивился Семейка. — Об этом я тебе и толкую. Как только стемнеет, иди к тополевой роще. Мы с Кулечей будем ждать тебя. Захвати, что тебе нужно в дороге.

Остаток этого дня прошел для Завины словно в густом тумане. Все валилось у нее из рук. Старшая жена Карымчи накричала на нее за то, что она подпалила у костра ее десятифунтовый парик, который было поручено Завине расчесать и взбить копной. Крик хозяйки прошел мимо ушей Завины. Мысленно она была уже с Иваном и торопила медленно опускавшиеся сумерки.

Вечером к стойбищу подошли семь батов с воинами Кушуги. Вскоре за ними появились лодки охотников, срочно вызванных князцом с устья. К этому же времени в селении собрались камчадалы с ближних рыбалок и, сбившись толпой на берегу, встречали гостей и охотников приветственными криками.

На берегу вспыхнули десятки костров. Запахи жаркого и свежесваренной рыбы разбудили аппетит всего этого множества людей. Завина сбилась с ног, подавая вместе с другими женщинами гостям Карымчи все новые и новые блюда.

Улучив минуту, она поднялась по лестнице в балаган и сложила в кожаную суму свои немногочисленные вещи. С бьющимся сердцем спустилась она вниз и побежала к роще.

Кулеча с Семейкой уже давно ждали ее и встретили упреками. Она только тихо рассмеялась и прыгнула в приготовленный ими бат. Семейка с Кулечей, став с шестами на носу и корме, оттолкнулись от берега.

Завина не заметила, что за ней до самой рощи следовал в отдалении Канач. Став за ствол тополя, он слушал, о чем они говорят, и был изумлен до крайности, когда понял, что пленники собираются бежать.

— Стой! Причаливай назад! — прокричал он, едва бат скользнул от берега, подхваченный течением.

Увидев, что лодка продолжает удаляться вниз по темной реке и беглецы не отзываются, он кинулся к балаганам и поднял на ноги воинов.

В погоню с Каначом вызвалось трое ительменов. Взяв копья и луки, а также несколько смоляных факелов, они сбежали к реке и столкнули на воду узкую длинную лодку. Вспенив воду, лодка перерезала стрежень и понеслась по течению вслед за батом беглецов.

Заметив погоню, Кулеча вначале растерялся и предложил Семейке остановиться, но подросток прикрикнул на него, пообещав лучше опрокинуть бат, чем снова попасть в руки преследователей, и Кулече, который, как и все камчадалы, не умел плавать, не оставалось ничего другого, как яростно налечь на шест.

Вот когда Семейке пригодилось его умение править батом! Стараясь не задеть сидящую на дне лодки Завину, он кидал шест далеко от кормы вперед и, вонзив его в речное дно, почти повисал на нем, толкая бат изо всех сил вперед, в темноту. Кулеча, стоя на носу, также не жалел рук, видя, что их спасение теперь — в ловкости, с какой он правит лодкой, вовремя отводя ее от темных островков, то и дело возникавших впереди.

— Скорее! Скорее! — торопила Завина. Сидя лицом к корме, она видела, что преследователи