о причинах, заставлявших горца ее носить, спрашивать стеснялся. Султан-хан взял горбушку ржаного хлеба и с наслаждением впился в нее ослепительно белыми зубами. Подмигивая Боркуну, сказал:

– Смотри, Василий, каким он джигитом оказался, а?

– Зна-атным, – протянул Боркун лениво.

– Ведомым сделаю, – прищелкнул языком Султан-хан, – хорошим будет ведомым. Хочешь быть ведомым, Алексей?

– Вашим? – неуверенно переспросил Стрельцов. – Шутите?

– Какие могут быть шутки? Всерьез говорю. Разве не хочешь?

– Да с вами же летать одно удовольствие! – восторженно воскликнул Алеша, принимая из рук официантки тарелку щей.

Горец насупился:

– Вай, зачем комплименты? По голенищу меня бить не надо, Алеша, оно у меня мягкое, в ауле эти сапоги лучший сапожник дед Исса шил. Лучше скажи, около хвоста держаться сумеешь?

– Сумею, товарищ капитан, – сияя, ответил лейтенант.

– Как сегодня, к «юнкерсам» не сбежишь?

– Не сбегу.

– Ну смотри, а то на шашлык отправлю.

– Я костистый, подавитесь.

– Ничего. Султан-хан жирных не любит, – засмеялся командир эскадрильи.

В эту не по-фронтовому тихую ночь капитану Султан-хану снился далекий Дагестан, горы в весеннем цветении, какими они бывают у Касумкента в первых числах апреля. Он видел своего дедушку Расула и самого себя босоногим четырнадцатилетним подростком с длинным щелкающим бичом в правой руке. Короткое кнутовище нагрелось от солнца и стало влажным под ладонью Султана, той самой ладонью, что теперь вечно скрыта от всех тонкой перчаткой. Вместе с дедушкой Расулом шел он за стадом неповоротливых симменталок, лениво похлопывая бичом. Дедушка пел длинную монотонную песню об орлах, свивающих гнезда на высоких кручах, недоступных человеку. Эхо добросовестно повторяло его заунывный речитатив.

Незнакомый гул внезапно прервал песню. Низко над горами, весь освещенный солнцем, пронесся в сторону Нальчика ширококрылый аэроплан, мелькнув на пастбище косой легкой тенью. Султан сорвал с головы мохнатую шапку и долго подбрасывал ее вверх, бурно радуясь самолету. Дедушка Расул с достоинством покачивал головой и тоже провожал слезящимися воспаленными глазами чудесную птицу.

– Дедушка Расул! – звонко выкрикнул пастушонок. – Вот это птица! Всех орлов побьет, о каких ты поешь.

– Молчи, неверный, – насупился дедушка Расул, – никто не дал тебе права судить песни твоих предков.

– А я их и не сужу, – смиренно ответил мальчик. – Только надо теперь и про новых орлов петь. Как бы я хотел полетать на таких крыльях!

– Что ты, что ты! – испуганно заговорил дед и молитвенно сложил на груди руки. – Где же это видано, чтобы джигит летал на машине, которую движет неизвестно какая сила. Ты хорошо учишься, мой мальчик, вырастешь – большим умным человеком будешь, судьей или учителем. Не забывай, что твой отец, раненный проклятыми белыми шакалами, умер у меня на руках и твой дед Расул был тем человеком, который закрыл ему глаза. Я дал ему тогда слово, мой мальчик, сделать тебя человеком. Клянусь седыми шапками наших гор, это слово я не нарушу.

– Я знаю, дедушка Расул, – вздохнул Султан, – ты добрый и хороший. Только на больших крыльях я все равно полетаю, ты не сердись.

– А, шайтан, – заворчал старик и сдвинул седые космы бровей, – можно подумать – горы падают на землю, до того все меняется на нашей земле.

Они шагали за стадом, подгоняя быков и коров бичами, а солнце уже терлось огненным своим краем о синий снежный хребет. С глухим мычанием, отмахиваясь от слепней, спускалось в лощину колхозное стадо. Султан обегал его и справа и слева, в то время как дедушка Расул шагал величественно сзади и думал о своем внуке, об опасных мыслях, засевших в его голове, да и вообще о новом времени, которому, по твердому убеждению старика, явно недоставало мудрой неторопливости предков.

…Султан-хан неожиданно проснулся и увидел перед собой бревенчатые стены подмосковной избы, спокойное лицо спящего рядом лейтенанта Стрельцова. Слабое пламя в лампе внезапно подпрыгнуло, а стекла, накрест заклеенные поломками газетной бумаги, – по наивности хозяин избы верил, что так они не разлетятся вдребезги при взрывной волне, – жалобно дзинькнули. Гулкие хлопки выстрелов раздались почти над самой крышей. «Небось зенитки по разведчику бьют», – лениво подумал Султан-хан и сомкнул веки, жалея о прерванном сне. Сон кончился, но лицо дедушки Расула так и стояло перед ним. Зеленые, по- старчески воспаленные глаза смотрели, казалось, в самую душу Султану. «Прости меня, дедушка Расул, – ласково улыбнулся командир эскадрильи, – прости, что не получилось из меня ни судьи, ни учителя».

Война быстро проверяет человека. Иного она сгибает, делает слабым и безвольным, а иного закаляют суровые испытания, и в минуты, самые жестокие для жизни, во всей щедрости и во всей полноте раскрывает он то хорошее, что было в нем заложено. Именно к этой второй человеческой категории и относился командир эскадрильи девяносто пятого истребительного полка.

Сейчас ему, двадцатичетырехлетнему капитану, уже далекой казалась та осень, когда, приехав в большой южный, город, он сдал экзамены в институт. На своем курсе он был единственным юношей, носившим черкеску с газырями и маленький кинжал на пояске с серебряными тренчиками. Через месяц- другой Султан сменил эту одежду на простенькие брюки и рубашку апаш – такие носило тогда большинство однокурсников. Но после окончания каждого семестра, когда он ходил на базар, чтобы сфотографироваться и отослать фотокарточку в аул деду Расулу, он обязательно одевался как истинный горец, понимая, что в ином наряде не будет там признан.

Однажды Султан увидел в институтском коридоре большой нарядный плакат. Девушка и юноша, оба в кожаных шлемах, простертыми руками указывали на самолет, набирающий высоту. За словами «Комсомолец, в аэроклуб» стояли два восклицательных знака. Султан вспомнил детство, косую тень самолета над горами. «Пойду», – с горячностью решил он.

В аэроклубе не было более старательного ученика. Немногословный, упрямый и настойчивый Султан оказался скоро лучшим курсантом, и когда из Батайского авиационного училища к ним приехал майор, чтобы отобрать наиболее крепких ребят, Султан-хану он дал самую восторженную оценку.

– Хорош парень, хорош летчик, – говорил он, похлопывая юношу по плечу, – красив, силен. Да ты не смущайся. Откуда у тебя только фамилия ханская?

– Не виноват, – развел руками Султан, – говорят, прадед в поисках радости и счастья уехал из родного Дагестана в Крым и батрачил там у настоящего хана. Богатства он на родину не привез, но приставку «хан» к фамилии получил. С тех пор и повелось. В нашем ауле только одни мы «ханы».

– Так ты бы и выбросил к черту эту приставку, – посоветовал майор.

– Нельзя, – веско возразил Султан, – род свой надо любить. Мой отец Советскую власть на Кавказе завоевывал. Не имею я права фамилию его менять.

– Ну, как знаешь, – добродушно согласился майор. – Может, ты в воздухе настоящим ханом когда- нибудь станешь.

Окончив училище, Султан попал в ту самую авиационную бригаду, где служили Боркун, Хатнянский, Петельников. Полк стоял на западных рубежах, около маленького белорусского городка. Звено истребителей Султан-хана по слетанности и воздушному бою получило на инспекторском смотре первое место в военном округе, и Султан-хан был досрочно представлен к званию капитана.

Дедушка Расул, встретивший его переход в авиацию с большим огорчением, теперь примирился с судьбой и только в письмах, которые под его диктовку писал новый подпасок, решительно требовал от внука: «Помни, мальчик мой, что крылья машины – это не ноги. Они могут когда-нибудь сложиться. Прошу