– Джон, ты встревожен? Я такого раньше не видел.

Он слегка отодвинулся, словно почувствовал обиду.

– Не-ет, – протянул он. – Не встревожен, если точно, больше вроде как… ну, вроде как уверен, а почему – не знаю, что от этой их компании самое настоящее зло может произойти.

Эта его вспышка странным образом доставила мне удовольствие. Она укрепила меня в мысли, что я правильно разыскал Сильвера: я никогда не встречал другого такого человека, который мог бы лишить силы самого Молтби.

Покидая мою каюту, он обернулся и прошептал:

– Запомни, Джим, день расплаты будет долгим. Держи глаза открытыми, а уши прочисть хорошенько!

Наблюдая людей, я заметил, что некоторые – о каких такого и не предполагаешь – оставляют у тебя доброе и теплое чувство, тогда как другие, пользующиеся лучшей репутацией, доставляют лишь беспокойство. Отчего это так? Я стал вспоминать людей, чье общество всегда улучшало мне настроение и укрепляло мой дух: дядюшка Амброуз, Джон Калзин, Луи… Но не его мать: Грейс Ричардсон всегда вызывала во мне такое беспокойство, что поначалу я не мог разобраться, чувствую ли я по отношению к ней что-либо иное, чем смущение и желание защитить. Теперь же моя страсть к ней заставляла меня мечтать о том, чтобы постоянно быть с нею рядом – как потому, что ее присутствие обогащает мой дух, так и из-за благодатной возможности смотреть на ее прелестное лицо.

Я продолжал вспоминать: я всегда любил бывать в обществе доктора Ливси и сквайра; то же относится и к доктору Баллантайну и его жене, впрочем, это и неудивительно; мне был приятен Натан Колл, а вот Нунсток – нет. И хотя я могу многим разонравиться из-за этого, я честно признаюсь, что общество Джона Сильвера всегда порождало во мне доброе чувство, тогда как Молтби вызывал такое ощущение, будто кожа у меня стала холодной и липкой, словно покрылась слизью.

Выйдя из залива, мы шли хорошим ходом – бриг был легок и послушен, а ветер, по большей части, дул попутный. Некоторое время нам еще виден был поросший богатой растительностью берег, а затем, как казалось, бриг изменил направление и шел теперь не на юг, а на юго-запад. Жизнь на борту не приносила тревог; я редко встречался с людьми, да и то с немногими: Вэйл, время от времени – Джон Сильвер и, разумеется, доктор Баллантайн. Все те дни я держался очень осторожно, втайне все более улучшая свое здоровье, а внешне делая вид, что выздоровление идет очень медленно, особенно когда встречал на палубе Молтби или кого-либо из его клики. Эта часть нашего плана очень нравилась Сильверу: ведь мои истинные возможности оставались скрытыми от всех, так что в критической ситуации я мог бы устроить всем сюрприз.

Как-то поздно вечером, когда мы уже довольно долго шли в открытом море, в каюту вошел Вэйл. Он приготовил мне белье и снадобье на ночь, а затем разрушил все мои надежды на крепкий сон.

– Сэр Томас хочет встретиться с вами утром, сэр. Он сказал мне, чтобы я передал вам, что он будет очень рад возможности до полудня выпить вместе с вами кофе.

Мысли мои заметались, и я спросил:

– А доктор Баллантайн сказал ему, что мне можно?

– Сэр Томас говорит, это ему неизвестно, – прошептал Вэйл.

Когда через некоторое время в каюту вошел доктор Баллантайн, я, естественно, рассказал ему об этом. Послеобеденный глоток бренди несколько возбудил доктора: щеки его горели.

– Что за штука? – размышлял он вслух. – Чего он хочет? Разделять и властвовать нами? Или у него возникло подозрение, основанное сам не знает на чем? Ветром надуло или что-то вроде того?

– Но мне придется пойти. Выбора у меня нет.

– Рискованно, – сказал доктор. – Однако я должен сказать, Джим, на этом судне очень высокое напряжение. Спокойнее было бы плыть на пороховой бочке.

– А вы познакомились с этим Иганом?

– Да, еще бы! Он показал мне, как вонзить клинок человеку в горло, не задев кости. Сказал, он думает – мне, как врачу, это может быть интересно.

Доктор Баллантайн заснул; я слышал его храп; мне же со сном в эту ночь не повезло.

В четыре утра я услышал крик вахтенного. Моя обновляющаяся кожа вызывала зуд, а душа трепетала в ожидании встречи с Молтби. Худо, если я пойду к нему; худо – если не пойду. Но пойти я должен. Ум мой все подбрасывал эту отвратительную монетку – то на одну сторону, то на другую, когда меня отвлек неожиданный странный шум.

Сначала кто-то приоткрыл дверь каюты – вероятно, это была всего лишь щелка, но недостаточно широкая для того, чтобы разглядеть нас. Я был озадачен, но подумал, что дверь раскрылась от небольшого сквозняка. То, что случилось потом, заставило меня отказаться от этой мысли.

Дверь захлопнули снаружи, и послышались звуки молчаливой, но яростной борьбы. Никто ничего не говорил, но чьи-то тела ударялись о переборки, два голоса ворчали и кряхтели за дверью, там бушевала тихая ярость, и напряжение схватки ощущалось в каюте, словно какая-то таинственная сила. Я приподнялся в постели. Доктор Баллантайн тоже пошевелился, и я успел прошипеть «ш-ш-ш», прежде чем он заговорил. У него хватило сообразительности хранить молчание, пока он усаживался в постели и стряхивал с себя остатки сна.

Ссора продолжалась: бросок туда, бросок сюда, звуки ударов, охи и ни одного членораздельного слова. Словно два огромных немых медведя сошлись в яростной безмолвной схватке на крохотном пространстве за дверью каюты. Затем раздался глухой звук, страшный и окончательный – многозначительное «крак!». В сумраке каюты мы с доктором уже могли довольно четко разглядеть друг друга. Он взглянул на меня и сделал правой рукой жест в сторону шеи у самого затылка, что-то вроде косо направленного рубящего удара, каким фермер убивает кролика.

Человек, победивший в этой ужасной беззвучной схватке, так тяжело оперся спиной о дверь нашей каюты, что я подумал, он вот-вот ввалится внутрь, прямо на нас. Он шумно вздыхал после предпринятых усилий и минуту-другую так и стоял, прислонясь к двери и изредка чуть меняя положение.