type='note'>[143] и caviar de Cladave[144] на выбор, creme de volatile, din-donneau roti, charlotte russe[145], а также dingac[146] и кофе по-турецки.

Моя страсть — книги, запахи и размышления, точнее, несколько инфантильные, с эротическим уклоном, мечты перед сном. Вечером, распахнув настежь оба окна, чтобы впустить в комнату тошнотворный запах цветущих лип, которые растут на противоположной стороне улицы, я, не гася ночника, ложусь в кровать — а вернее, на диван, — на хрустящую накрахмаленную простыню, закидываю руки под голову, прикрываю глаза и, следя сквозь неплотно сощуренные веки за шуршащим полетом ночной бабочки, предаюсь своим мыслям. Конечно, я немало пережил во время минувшей войны и даже с известной гордостью рассказываю знакомым, что видел однажды двадцать восемь тысяч голых женщин — а за год намного больше миллиона людей разного пола и возраста, — идущих в газовые камеры, а иногда даже с жаром твержу, что вид этих человеческих скопищ неотступно меня преследует, что, например, в воспоминаниях я еще слышу людской крик, плач детей и трусливое, покорное молчание мужчин и что порой почти реально ощущаю докучливый запах гниющей женской крови, смешанной с потом, и влажную жирную вонь горящих тел, но все же должен признать, что наедине с собой, а тем паче в своих размышлениях перед сном, не имею обыкновения ко всему этому возвращаться. Чаще всего бывает так: устав вглядываться в трепетную тень пляшущей на сером потолке ночной бабочки, я крепко зажмуриваю глаза, и тогда под сомкнутыми веками, как в калейдоскопе, мгновенно возникают разноцветные геометрические фигуры — прямоугольники, неправильные многоугольники, круги и светящиеся пятна, а также линии, полоски, колючие точечки, подвижные пучки прямых, которые, поднимаясь кверху, уменьшаются или увеличиваются, меняют окраску и форму, объединяются, сливаются, делятся и распадаются и наконец убегают куда-то к затылку, а на их место из-под век всплывают новые пятна и линии. Вынужден, однако, признаться, что долго я на них внимания не останавливаю, — это всего лишь перекидной мост к истинно волнующим меня мыслям.

А именно: я думаю о женщинах. О женщинах реальных и вымышленных, которые — естественно — пробуждают во мне невероятную остроту чувств и дарят неслыханное наслаждение. Во время войны, когда я был много моложе, мои мысли занимали девушки моего возраста, казавшиеся удивительно прекрасными и совершенными. Мне тогда в голову не приходило, сколь безобразны угловатые коленки, тонкие ноги, узкие худые бедра и заостренные груди. Только теперь я понимаю, что одна моя ровесница, с которой несколько лет назад я познавал любовь (и о которой до сих пор вспоминаю с сентиментальной нежностью), несмотря на всю свою пылкость и самозабвение, была тверда и шершава, как дубовая кора.

Сейчас, преодолев застенчивость ранней молодости, я по вечерам обращаюсь мыслями к женщинам зрелым, опытным и смелым. В мечтах мне перестали нравиться девушки, которых надо посвящать в тайны любви. Объясняется это, по-видимому, прежде всего тем, что в действительности я боязлив и крайне неловок и вечно нарываюсь на неприятности.

И тем не менее ошибется тот, кто предположит, что в своем воображении я устремляюсь прямо к кульминационному пункту. Наоборот, ему предшествует рассказ, запутанная интрига, иногда частично заимствованная из прочитанных книг, ряды которых я время от времени переставляю на полках. Я сочиняю законченные, хотя лишь в самых общих чертах намеченные истории и только отдельные детали обдумываю более тщательно. Одну картину с другой я связываю пунктиром, не мыслью даже, а ее наметкой. Поспешно рисую характеры, изобретаю конфликты, наделяю себя — применительно к обстоятельствам — злодейскими либо благородными чертами, а свое тело — необходимыми для композиции изъянами или красотой и силой, кинематографической скороговоркой обозначаю место действия, для быстроты конструируя его из примеченных днем элементов, из запавших в память интерьеров, предметов, фигур и событий, но… хотя и веду рассказ нетерпеливо, будто листая страницы увлекательной книги, никогда не укладываюсь во время.

Уши у меня, правда, зажаты ладонями, однако я отчетливо слышу, что шум в ванной прекращается. Затем хлопают двери — сперва одна, потом другая, слышится шлепанье мягких туфель по полу, шелест шелковой пижамы. Когда же гаснет ночник, приподымается одеяло и пружины дивана вздрагивают со скрипом, я открываю в темноте глаза и, немного еще недовольный тем, что ход моих мыслей прерван перед самой кульминацией, решительно поворачиваюсь и заключаю в объятия свою молодую жену.

Я шел ночью, пятым в шеренге. В самом центре фиолетового неба дрожало коричневое пламя — жгли людей. Я шагал в этой мягкой ночной тьме, широко раскрыв глаза, и хотя из моего проколотого штыком бедра текла кровь, обдавая все тело теплом, при каждом движении переходившим в боль, а сзади в мерном и частом топоте мужских ног слышались частые испуганные шажки женщин (среди них шла девушка, которая прежде была моей), все же из всего увиденного мною той ночью я могу повторить лишь то, на что смотрел во все глаза.

Я видел в ту ночь, как полуголый, дымящийся от пота человек, вывалившись на гравий лагерной платформы из телячьего вагона, где уже не оставалось воздуха, захлебнулся хлынувшей на него ночной прохладой, шатаясь пошел навстречу другому человеку, судорожно обхватил его рукой и повторял, как в бреду: «Брат мой, брат…»

А еще один человек (его, борясь за воздух, едва не задушили в вагоне, возле щели), лежа в сарае на груде еще не остывших тел, вдруг изо всех сил пнул ногой склонившегося над ним уголовника, который стаскивал с его ноги вообще-то ненужный покойнику новенький хромовый офицерский сапог.

Много дней подряд я видел потом, как, обхватив кирку, лом и при разгрузке вагонов, плачут мужчины. Как они тащат рельсы, мешки с цементом, бетонные столбы для ограды, с каким усердием выравнивают землю, нежно оглаживают лопатой стенки рвов, строят бараки, сторожевые вышки и крематории. Как их пожирают чесотка, флегмона, голод и тиф. Впрочем, я видел и людей, которые коллекционировали бриллианты, часы и золото, тщательно закапывая их в землю. Видел я и таких, которые из снобизма старались убить как можно больше других людей, овладеть максимальным числом женщин.

Мне приходилось видеть, как женщины носят балки, возят телеги и тачки, строят запруды. Видел я и таких, которые отдавались за кусок хлеба. И таких, которые за шелковые рубашки, золото и снятые с покойников драгоценности сами могли купить себе любовника. Видел я там и мою девушку — теперь она была лысая и вся в нарывах, но эта история касается меня одного.

Все те, кого из-за чесотки, флегмоны, тифа или чрезмерной худобы отправляли в газовые камеры, перед отправкой в крематорий, просили грузивших их санитаров, чтобы они смотрели и старались запомнить. А потом рассказали правду о человеке тем, кто ее не знает.

Сейчас я гляжу из обвитого плющом окна на сожженный до края неба дом и дальше — на остатки старинных ворот с уцелевшей амфорой на колонне, на банальную и благоухающую липу, на другой берег