Рулевого унесли. Именно тогда в рубку протиснулись мотористы с железными листами палубного настила из машинного отделения.

— Куда прете? Ошалели? — набросился на них мичман.

И Фельдман, приставив оба листа к фанерной стенке рубки так, чтобы они стали вроде бы ее повторением, затараторил:

— Мичман, ты меня знаешь? Разве Фельдман трепач? Он всегда, если иначе нельзя, говорит только правду!.. Что такое осколок? Мой папа сказал бы — презренный кусочек металла. А я, его сын, отвечаю: осколок — ранение или смерть…

— Ближе к делу, — нахмурился мичман.

— А я разве уклонился? Назаров, что ты ждешь? Или считаешь, что и этих двух листов хватит на всю рубку? Мы с тобой растянем их? Они резиновые?

К приходу старшего политрука вдоль всех стенок рубки, как броня, стояли листы палубного настила машинного отделения. Между ними и фанерными стенками рубки лежали пробковые спасательные пояса.

Сделай все это раньше, может, и уцелел бы рулевой?

Еще три рейса закончили благополучно. Если, конечно, не считать за чепе разбитые осколками фонари клотика и сорванный гафель. А сейчас, едва выскочили из-за острова, фашисты обрушили на катер не только огонь пушек, минометов и пулеметов, но и авиацию. Самолеты повисли над Волгой, прицепили к черному небу люстры — осветительные бомбы. Светло так, что видно каждую заклепочку. Мичман покосился на старшего политрука, который вместо рулевого стоял у штурвала. Ничего, справляется. Гольцов, конечно, вел катер лучше, но и этот ничего.

Несколько раз звякнули листы палубного настила. Те самые, которые мотористы поставили вдоль стенок рубки.

Пулеметные очереди с самолетов дырявили палубу, мины и снаряды тоже старались впиться в него, а он по-прежнему рвался вперед, проскальзывал меж столбов воды или нырял от самолетов в дымовую завесу, поставленную каким-то бронекатером.

С каждой минутой бой становился все слышнее. Сомнений не могло быть: наши перешли в наступление! И поэтому никто не удивился, что едва катер ткнулся носом в берег, его сразу облепили солдаты, вошли даже в холоднущую воду и все это лишь для того, чтобы сподручнее было работать.

По трапу идут раненые. Их необычайно много — с осунувшимися лицами, обмотанных белоснежными бинтами, обрывками белья и просто тряпками.

Наконец старший политрук сказал:

— Все, катер перегружен.

Оборвался поток раненых. Взвыл мотор, винтом поднял со дна ил. А катер даже не шелохнулся. Будто вмерз в дно Волги.

Несколько раз мичман переложил руль с борта на борт, резко менял ход с полного вперед на полный назад. Не помогло. Тогда мичман вышел на палубу и сказал, стыдясь своих слов:

— Может, сгрузим часть?.. Катер сразу облегчится…

Все катера дивизиона сегодня работают на переправе. Все они ходят по одному маршруту. Только с интервалом. Может, действительно несколько раненых оставить другому катеру?

— Нельзя, мичман, — за всех матросов катера ответил старший политрук. — Для раненого минута ожидания…

Замолчал старший политрук. И так всем ясно, что пока подойдет следующий катер, окончательно ослабеет кто-то из этих раненых. Может быть, до безнадежности ослабеет.

И психику человека учитывать надо. Легко ли ждать? Минуты покажутся часами.

А Фельдман уже кричит:

— Кому жарко — прошу за мной!

Он прыгает в воду, упирается плечом в борт. Одному нечего и думать сдвинуть катер, но рядом уже багровеют от натуги товарищи и незнакомые солдаты, прибежавшие с берега.

Неистово завывает мотор. Из-под винта вырывается взбешенная вода. Люди напряглись — больше невозможно…

Катер дрогнул!

Чуть шевельнулся катер и вдруг сразу рванулся от берега. Так стремительно рванулся, что кое-кто не удержался на ногах и окунулся с головой. А ведь октябрь не июль, и Волга — не Черное море. Однако никто не жалуется.

Разрывы снарядов и мин окружили катер. Осколками в нескольких местах пробиты и спасательные пояса, и листы палубного настила. Непрерывно строчит пулемет: Азанов расстреливает осветительные бомбы, висящие над рекой. Но только рассыплется желтыми слезами одна — вспыхивают несколько, других.

Все небо исчерчено трассами, оно искрится от взрывов зенитных снарядов. А самолеты все ходят, ходят. Иногда спускаются так низко, что видны их силуэты. Самолетам не страшен огонь с катеров: мало на катерах крупнокалиберных пулеметов, а скорострельных пушек и вовсе нет.

Стеной встают разрывы перед носом катера, однако он не отворачивает, словно не видят их ни старший политрук, ни мичман. Нет, они прекрасно видят все. Но что им остается делать? Разрывов такое множество, что не знаешь, как и куда маневрировать. Одна надежда на спасение — густая дымовая завеса, поставленная каким-то бронекатером. Только дотянуть бы до нее!

За несколько последних минут старший политрук осунулся, спал с лица. Мичман заметил даже и то, что он навалился на штурвал — «брюхом рулит», как подначивали моряки. И все же сейчас в этом он не видит ничего позорного: с любым человеком, попавшим в такую передрягу, конфуз может случиться. Кроме того, это тебе не парад, где выправка и внешний вид — главнее всего. Здесь война, здесь смертный бой.

Вдруг катер будто зарылся носом в волны, завяз в черной воде. Лишь зыбь покачивает его. Да за рубкой ярится пулемет Азанова.

— В машине! Что случилось? — кричит мичман в переговорную трубу.

— Вода заливает! Страсть как хлещет!

Отвечает Назаров. Где же Фельдман?

Но спрашивать об этом некогда: из кубрика уже лезут раненые. Наиважнейшее сейчас — пресечь панику, и мичман орет:

— Обратно! Кто сюда сунется — морду в кровь исхлещу!

Раненые еще недавно не были трусами. Но катер для них место новое, непривычное. Вот и боязно. А тут еще и вода из-под сланей пошла. Разве усидишь? Когда ты ранен, когда твоя жизнь в опасности — жить во много раз больше хочется…

А вообще-то — спасибо мичману, успокоил: раз сам стоит в рубке, да еще грозится в морду дать — значит, ничего страшного близко не маячит. А что вода вдруг пошла… Может, так и полагается в это время?

— Сходи, мичман, в кубрик, успокой людей, распорядись, — говорит старший политрук.

— Вам сподручнее…

— Я не прошу, а приказываю.

Мичман ныряет в кубрик, а старший политрук достает носовой платок и вытирает лоб, покрытый