костюмами, — тихо говорю я. — Что еще он вам рассказал? — Нервничая, я сажусь и оглядываю помещение в поисках ее отца, надеясь, что он не подгадает к этому моменту, чтобы войти и поприветствовать меня, разрушив нелепую ложь.
— Ну, когда вы пришли, он рассказывал мне, как спас жизнь лебедю, — улыбается она.
— Одной рукой! — добавляют они хором и смеются.
— Ха-ха! — выдавливаю я из себя — звучит довольно фальшиво. — Это правда? — с сомнением спрашиваю я папу.
— Эх ты, недоверчивая моя! — Он делает еще один глоток пива. В свои семьдесят пять он уже выпил бренди и пинту пива, так что совсем скоро захмелеет. И кто знает, что он будет говорить тогда! Нам нужно поскорее уйти отсюда.
— Знаете, девочки, как прекрасно спасти кому-то жизнь! — выпендривается папа. — Если вам не довелось, вы даже не можете себе это представить.
— Мой отец — герой, — улыбаюсь я. Бэа смеется над ним:
— Вы так похожи на моего папу! Я настораживаюсь:
— Он здесь?
Она смотрит по сторонам:
— Нет пока. Я не знаю, где он. Наверное, прячется от мамы и ее нового парня, не говоря уже о моем парне, — смеется она. — Но это бог с ним. А похож, потому что считает себя чуть ли не Суперменом…
— Почему? — перебиваю я, пытаясь взять себя в руки.
— Около месяца назад он сдал кровь! — торжественно сообщает она и всплескивает руками. — И все! — Она смеется.
— Но считает себя героем, который спас чью-то жизнь. Может, он кого-то и спас, но теперь он только об этом и говорит.
Он сдал ее в передвижном донорском пункте в колледже, где вел семинар, — вы, наверное, знаете, это в Дублине. Тринити-колледж? Да и сдал-то только потому, что доктор была симпатичной, и еще из-за того китайского обычая… Когда вы спасаете кому-то жизнь, то спасенный навеки у вас в долгу… Или что-то в этом роде…
Папа пожимает плечами:
— Я не говорю по-китайски. И не знаком с китайцами. Хотя вот она все время жует их еду. — Он кивает в мою сторону. — Рис с яйцом, в общем, всякая ерунда. — Он морщит нос.
Бэа продолжает:
— Так вот, он решил, что если спасает чью-то жизнь, то заслуживает того, чтобы каждый день до конца жизни выживший человек его благодарил.
— А как бы он это делал? — наклоняется к ней папа.
— Приносил корзины с маффинами, относил его одежду в химчистку, каждое утро приносил к двери газету и кофе, нанимал машину с шофером, доставал билеты на оперу в первый ряд… — Она закатывает глаза, а потом хмурится. — Не помню, он еще что-то говорил — нелепость какая-то! В общем, я ему сказала, что он с тем же успехом может завести себе раба, если хочет, чтобы с ним так обращались, а не спасать чью-то жизнь, — смеется она, и папа вторит ей.
Я складываю губы в форме буквы «о», но не могу выдавить ни звука.
— Не поймите меня неверно, на самом деле он очень хороший человек, — быстро добавляет она, неверно истолковав мое молчание. — И я очень горжусь, что он сдал кровь, потому что он ужасно боится иголок. У него ужасная фобия, — объясняет она папе, который согласно кивает головой. — Вот он. — Она открывает висящий у нее на шее медальон, и если я и обрела вновь способность говорить, то снова быстро ее теряю.
На одной стороне медальона фотография Бэа с матерью, на другой — ее фотография с отцом — она там маленькая девочка, они в парке в тот летний день, который так крепко врезался мне в память. Я помню, как она возбужденно подпрыгивала, и у нас много времени ушло на то, чтобы заставить ее сидеть спокойно. Я помню запах ее волос, когда она села мне на колени, дотянулась своей головой до моей и закричала «И-з-ю-юм!» так громко, что чуть меня не оглушила.
Конечно, все это произошло не со мной, но я вспоминаю об этом с такой же нежностью, как и о дне, который мы с папой провели на рыбалке, когда я была маленькой, переживаю все впечатления того дня так же ясно, как ощущаю напиток, который сейчас пью: холодок льда, сладость…
— Мне нужно надеть очки, чтобы разглядеть, — говорит папа. — Где это?
— В парке, рядом с тем местом, где мы раньше жили. В Чикаго. Тут, с папой, мне пять лет, я люблю эту фотографию.
Это был особенный день. — Она с любовью смотрит на снимок. — Один из самых лучших в моей жизни.
Я тоже улыбаюсь, вспоминая его.
— Фотографируемся! — кричит кто-то в баре.
— Папа, давай уйдем отсюда, — шепчу я, пока Бэа отвлечена шумом.
— Хорошо, дорогая, после этой кружки…
— Нет! Сейчас! — шиплю я.
— Общая фотография! Пойдемте! — Бэа хватает папу за руку.
— О! — Папа выглядит довольным.
— Нет-нет-нет! — Я пытаюсь улыбаться, чтобы скрыть панику. — Нам пора идти.
— Всего одна фотография, Грейси, — улыбается Бэа. — Нужно же снять женщину, ответственную за все эти красивые костюмы.
— Нет, я не…
— Руководившую работой над костюмами, — исправляется Бэа извиняющимся тоном.
Услышав это, одна из женщин в некотором отдалении смотрит на меня с подозрением. Папа смеется. Я застыла рядом с Бэа, которая одной рукой обнимает меня, второй — свою мать.
— Все скажите «Чайковский»! — кричит папа.
— Чайковский! — кричат все и смеются. Я закатываю глаза.
Щелкает вспышка.
В комнату входит Джастин.
Толпа расступается.
Я хватаю папу за руку и бегу.
Глава двадцать шестая
Свет в нашем номере выключен. Папа забрался в постель в коричневой пижаме в «огурцах», а я улеглась, натянув на себя целую кучу одежды.
В комнате тихо и темно, лишь на часах в нижней части телевизора мигают красные цифры. Неподвижно лежа на спине, я пытаюсь восстановить в памяти события этого дня. Сердце стучит все быстрее и тревожнее, его стук наполняет комнату подобно звукам тамтамов воинственного племени зулусов.
В чем причина этой боевой тревоги? Всему виной те несколько слов, что в разговоре со мной обронила Бэа. Слова выпали из ее рта, словно медная тарелка с ударной установки, которая, звеня, катится на ребре, пока с грохотом не падает на пол. Так, значит, отец Бэа, Джастин, месяц назад в Дублине сдал кровь! Месяц назад, когда я слетела с лестницы, навсегда изменив свою жизнь! Совпадение? Если и так, то совпадение потрясающее.
А может, не совпадение, а нечто большее? Мне необходимо знать ответ на этот вопрос сейчас, когда я потеряна и доведена до отчаяния, скорблю о ребенке, которого никогда не было, и залечиваю раны после неудавшегося брака.
Переливание крови — это
