как трещит. Несправедливо.
Иногда его навещали люди. Мать, отец. Они умерли, так что, видимо, Джексон умер тоже. Они были размытые по краям, а если смотреть слишком долго — трепетали и блекли. Он и сам, наверное, по краям размыт.
В каталоге мертвых то и дело выпадали случайные лица. Старый учитель географии, склочный апоплексический тип, умерший от инсульта в учительской. Самая первая подружка Джексона, славная прямодушная девочка Анджела, которая на свой тридцатый день рождения умерла у мужа на руках от аневризмы. Миссис Паттерсон, пожилая соседка, — когда Джексон был маленький, она приходила к его матери пить чай и сплетничать. Джексон уж сколько десятилетий про нее не думал, имени бы не вспомнил, если б она не возникла подле него, вся в парах камфары и со старой магазинной сумкой из кожзама. Один раз у постели присела Амелия, сестра Джулии (ершистая, как всегда). Раз явилась, это что же значит — она умерла на операционном столе? Как-то днем появилась женщина в красном из поезда — живости в ней явно поубавилось. Мертвые шли косяками. Хоть бы перестали уже.
Быть мертвым очень выматывает. Светская жизнь богаче, чем при жизни. И не то чтобы все эти люди беседовали с Джексоном — разве что бубнили невнятно, хотя Амелия, к его смятению, внезапно заорала: «Начинка!» — а немолодая женщина, которую он прежде никогда не встречал, нагнулась и шепотом спросила, не видал ли он ее собачку. Брат Джексона не приходил, и Нив не возвращалась. Только ее он и хотел увидеть.
Его разбудил маленький терьер — стоял в ногах и лаял. Джексон понимал, что проснулся не на самом деле — не в том смысле, в котором люди просыпаются обычно. Голос мистера Спока (или Леонарда Нимоя,[90] это уж как посмотреть) прошептал ему в ухо: «Это жизнь, Джексон, но не та, к которой мы привыкли».
Все, хватит. Он сматывается из этого дурдома, даже если это его убьет. Он открыл глаза.
— Вернулись к нам, значит? — произнес женский голос.
Что-то двигалось перед ним, появлялось, исчезало. По краям замутненное.
— Мутно, — сказал он. Может, не вслух.
Он в больнице. Мутная личность — медсестра. Он жив. Как выясняется.
— Ну привет, солдат, — сказала медсестра.
Изгой
И что им не спится в такой небожеский час? Все четверо опять за столом — на сей раз завтракают. Патрик сделал французские тосты, подал с крем-фрешем и малиной, для которой не сезон, на веджвудских тарелках сугробы сахарной пудры, как в ресторане. Малина прилетела аж из Мексики.
Бриджет и Тим бестревожно спали, а вот Луиза много часов провела на месте катастрофы. Из нее как будто все соки выжали, зато Патрик, хоть и оперировал всю ночь — в операционную вкатывали жертву за жертвой, — оставался бодр и весел. Мистер Все-Починю.
Луиза налила себе кофе и оглядела красную малину на белой тарелке — капли крови на снегу. Сказка. От усталости тошнило. Она застряла в кошмаре, как в том фильме Бунюэля, где все садятся есть, но никак не могут приступить к еде,[91] только с Луизой все наоборот: еда есть, но она не может ее в себя впихнуть.
Бриджет когда-то закупала модную одежду для сети универмагов, хотя если сейчас на нее посмотреть — не догадаешься. Сейчас она в яркой тройке, вероятно очень дорогой, но с таким узором, словно взяли флаги нескольких стран, которых и на карте-то не найти, порезали на куски, а потом дали слепцу, чтоб он их опять сшил.
Тим был главной шишкой в крупной бухгалтерской компании и пользовался «роскошью ранней пенсии».
— Я вдова гольфиста, — сказала Бриджет, скорчив трагическую гримасу.
Бриджет не сказала, на что теперь тратит время, а Луиза не спросила, заподозрив, что ответ ее взбесит. Патрик — хороший ирландец, Бриджет — плохая ирландка.
— Мексиканская малина, — сказала Луиза. — Это же ахинея? А вы говорите — углеродный след.
— Нет-нет, Луиза, еще только утро, — сказал Тим, жеманно поднеся руку ко лбу. — Давай не будем говорить за завтраком о том, сколько миль проезжает еда.
— А когда же об этом говорить? — спросила Луиза.
Угадайте-ка, кто в
— Луиза в юности не бунтовала, — пояснил Патрик. — Теперь наверстывает, как выясняется.
Он засмеялся, и Луиза смерила его долгим взглядом. Это вот что — снисходительность? Конечно, так оно и есть, мятежной юности ей не выпало, потому что трудно взбрыкивать, когда твоя собственная мать заваливается в дом за полночь (если вообще заваливается) и выблевывает все нутро, как образцовый взбунтовавшийся подросток. Луиза повзрослела раньше большинства сверстников.
— По-моему, разговаривать о политике потребления — вовсе не бунт, — сказала она Тиму. — А ты как думаешь?
Пока тот подбирал ответ, Луиза повернулась к Патрику:
— Французские тосты. Они же гренки с яйцом, как обычно называли их мы, представители низших классов. — Лучше бы просто вилкой его ткнула, ну?
— Отец всю жизнь проработал на Дублинскую корпорацию,[92] — доброжелательно ответил Патрик. — Вряд ли мы принадлежим к высшим эшелонам общества.
Он ирландец, его оружие — слова, а Луиза по натуре уличный боец, и на миг — краткий, но блаженный — она представила, как запульнет этим драгоценным французским тостом Патрику в лоб. Патрик ей улыбнулся. Прямо-таки просиял. Она улыбнулась в ответ. Брак — жестокое милосердие.
— Ну, я не знаю, Пэдди, — встряла Бриджет, вторая половина «нас». — Папочка же не
— И да здравствуют буржуи, — сказала Луиза. — Ой, я что — вслух? Извините, не хотела.
— Луиза, — нежно сказал Патрик, положив руку ей на плечо.
— Что — Луиза? — спросила она, эту руку стряхивая.
— Прощай, диета, — сказала Бриджет, доблестно игнорируя всех и впиваясь вилкой в гренок.
Луиза хотела было сказать:
— Поешь хоть чуть-чуть, Луиза, — уговаривал Патрик. Ну вот опять — папочка лучше знает. Любовь долготерпит, милосердствует, напомнила себе Луиза. Впрочем, какие брачные консультации даст ей римский женоненавистник первого столетия? — Французские гренки, тосты с яйцом, называй как хочешь, только поешь.
— Жалко, что вчера так получилось, — сказала Бриджет.
— Что из-за поезда ужин сорвался? — переспросила Луиза. — Да, очень жалко.
— Слава богу, что мы поехали на машине, — сказал Тим.
Луиза представила, как льет кофе ему на плешь.
— Я знаю, что это была страшная катастрофа, — чопорно сказала Бриджет. — Бедный Пэдди всю ночь оперировал.
Луиза, понятно, не в счет. А Патрик — святой. Он, заявила Бриджет,
— Обычно он спасает им бедра, — сказала Луиза, и Патрик хохотнул — как будто гавкнул.
