риэлтер. – Вы попробуйте сами со шваброй в рукавах дверь плечом выбить! Я не знаю, видел ли меня кто на улице Ордынска этой ночью, но относительно того, что меня слышали – будьте покойны! Литр «Злата» – это, я вам скажу, все равно что кило урана для ракеты!.. Вы пили когда-нибудь подсолнечное масло?

– Зачем? Я же не риэлтер. Значит, на английском? Кожаные пиджаки, водолазки, дорогая обувь и золотые очки?

Итак, этой ночью двое неизвестных с английским говорком вошли к женщине по фамилии Макарова и увезли ее на кладбище. Там в ее присутствии была вскрыта могила Мартенсона и, судя по реакции одного из визитеров, в могиле лежал вовсе не Эндрю Паоло Мартенсон, который погиб 18 июля сего года в автомобильной катастрофе под Шарапом, куда в свое время выезжал для проведения следственных действий и сам Бабушкин. А 19 июля, то есть спустя сутки после смерти упомянутой персоны, Бабушкин допрашивал мужчину, говорившего с едва заметным акцентом. В дополнение к этому потерпевший улизнул из больницы, не только указав неверную фамилию, но и поиздевавшись над следователем.

Бабушкин слишком долго проработал следователем, чтобы над ним можно было издеваться. И сейчас он готов был поставить свою пенсию против того, что на Ордынском кладбище закопали не Мартенсона, а кого-то другого. С подлинным Мартенсоном следователь беседовал неделю назад в палате Ордынской районной клинической больницы.

Ай-я-яй, господин Мартенсон, или как вас там… Разве можно оставлять столько следов? Или выхода другого не было? Чудеса.

Бабушкин вспомнил, как он допрашивал старшего смены «Росинкас» – начальника тех, кто ехал 18 июля в инкассаторском грузовике. «Вы уверены, что ваших сотрудников в броневике было двое, а не трое?» – спрашивал Бабушкин и получал однозначный ответ: «По инструкции положено двое, а инструкции мы никогда не нарушаем!». «Могло ли быть такое, что ваши заинструктированные сотрудники подсадили кого-нибудь в машину, кого-то, кто попросил добросить до Ордынска?» – не унимался следователь. «Исключено!!» – выпучив глаза, орал начальник смены «Росинкас», предполагая, видимо, что за утвердительный ответ его как минимум четвертуют.

Этим «исключено» он облегчил задачу и прокуратуре, и Бабушкину, который приехал проводить первичный осмотр. Раз никого братва из инкассации не подсаживала, значит, третий труп, точнее, то, что от него осталось, принадлежит водителю автомашины, столкнувшейся с грузовиком «Вольво» и броневиком. То есть – Мартенсону, как удалось понять из клочков уцелевших в пожаре и обнаруженных в машине документов ОСАГО.

Значит, Мартенсон жив. И это скорее всего именно с ним беседовал Бабушкин в больнице. Но вместо того чтобы осчастливить мир объявлением о своем чудесном воскресении и прибыть к следователю, чтобы забрать деньги, цепь и золотые часы стоимостью никак не менее десяти тысяч долларов, Мартенсон убегает. Он желает сохранить случившееся в тайне. И что из всего этого следует? Ответ прост: ему нужно, чтобы его считали мертвым.

Мартенсон… Никакой, конечно, он не Мартенсон. Какой-нибудь Мартьянов. Бывший осужденный, эмигрировавший в США и зачем-то появившийся на своей исторической родине. Вот откуда и купола с синими крестами на груди, и говорок с акцентом, и умение заводить рака за камень.

Усевшись за стол, Бабушкин посмотрел на часы. Шесть без пяти минут. Интересно, на работе сейчас этот парень из РУБОП, Метлицкий? Что теперь он скажет вместо: «Не ваше дело, занимайтесь своими обязанностями»? Молодежь нынче груба, что в милиции, что в криминале. Никакого почтения к понятиям и возрасту.

Набрав номер, Бабушкин с четверть минуты слушал гул в проводах и длинные гудки, но вдруг трубка ожила и простуженным голосом только что проснувшегося человека заговорила:

– Метлицкий, слушаю вас…

На работе, значит. Даже спит там. Далеко пойдет. Впрочем, куда уж дальше? В неполные сорок – уже начальник отдела по борьбе с бандитизмом.

– Это Бабушкин. Из Ордынского РОВ Д. Вы помните Мартенсона?

– Допустим, товарищ Бабушкин…

– Ну, когда будете точно уверены в том, что помните, перезвоните, товарищ Метлицкий, – сказал следователь, опустил трубку на рычаги, но руку с аппарата не снял и замер в ожидании.

Когда через минуту прозвучала телефонная трель, он мгновенно поднял трубку:

– Бабушкин, слушаю вас.

– Это Метлицкий. Из Западно-Сибирского РУБОП. Я помню Мартенсона.

Сёма Холод никогда не окружал себя охраной. За восемь лет, прошедшие после лагерей, он привык к роли человека «в законе», в чьи обязанности входит следить за порядком в регионе и придерживать не в меру активных представителей молодого поколения. Его имя хотя и не было притчей во языцах и фигурировало лишь в сводках РУБОП, но даже рядовому обывателю в Новосибирске было известно, что есть в городе некто Холод, который, оставаясь неузнанным, как Будда, управляет всеми жизненными процессами. По этой причине к нему и относились, как к Будде: ни разу не видев его в лицо, половина горожан твердила, что Холода пора сажать, вторая утверждала, что побольше бы таких, и мы выкарабкаемся.

И то и другое прибавляло Холоду авторитета, делая неприступным и недосягаемым – был бы досягаем, давно бы уже сидел.

Дом авторитета располагался за городской чертой, на территории бывших обкомовских дач. Милиция без нужды нос туда не совала, предлагая сильным мира сего разбираться со своими проблемами самостоятельно. Благо убийства там случались чрезвычайно редко. Обкомовские дачи в Новосибирске – некое подобие Рублевского шоссе в Москве. Все «бабло» этих двух городов стекалось в два выше упомянутых канала, откуда средства перераспределялись в соответствии с толкованием современного бизнеса жителями этих мест.

Отморозки и уличные сявки на обкомовские дачи не лезли, и если кражи и случались, то исполнителями их были, как правило, залетные гастролеры, не отдающие себе отчета в том, куда лезут и кого обносят. Их, как правило, находили в течение нескольких часов, поэтому похищенное не успевало реализовываться.

Нет сомнений в том, что кое-кто из живущих на обкомовских дачах невероятно мешал либо соседям, либо живущим за пределами элитного домостроения. В России мир успешных бизнесменов, мир политиков и мир криминала уживаются прекрасно, как уживается акула с рыбами-прилипалами, причем совершенно непонятно, кто именно является прилипалой.

Как бы то ни было, на обкомовских дачах люди жили мирно и привыкли к тишине и спокойствию. Максимум, что позволял себе Холод, это держать двоих охранников в доме на первом этаже да сторожа из числа вольнонаемных в домике у ворот. Жил Холод просто, помня о главных правилах «законника» – не жиреть, не окружать себя роскошью, быть готовым к работе в любой момент. Кандидатур своих, как принято сейчас у обкурков, возомнивших себя «в законе», на выборы не выставлял, политики сторонился, понятия соблюдал, а потому, наверное, и был жив до сих пор, если бы не…

За восемь лет житья-бытья в доме на территории обкомовских дач лишь однажды через забор перелез бродяга, чтобы украсть что-то, а что именно по причине сильного алкогольного опьянения он даже не смог описать по задержанию. Холод дал ему денег, отпустил и попросил больше не появляться. И больше никогда и никто здесь не появлялся.

А потому охранники «законника» невероятно удивились, когда увидели двух мужчин, входящих в огромную прихожую. Охранники еще минуту назад сидели и смотрели по кабельному комедию, а сейчас вынуждены были в недоумении встать, соображая попутно, как эти двое в дорогом прикиде могли миновать сторожа и тихо открыть входную дверь.

– Я не понял… – начал один из крепышей, но в тот же момент дернулся всем