городской больницы.
– И сколько он уже в коме находится? – поинтересовался Мартынов у Метлицкого, попутно выкладывая на панель старенькой «копейки» десятку долларов.
Когда Рома, отвечая на вопрос, сказал, что седьмой день, он еще не знал, что ошибался. Сутки назад Алексей Родищев пришел в себя, и его состояние из «стабильно тяжелого» было переквалифицировано в «стабильное средней тяжести». А это означало, что сутки назад его перевели в общую палату.
Он не понимал, что творится вокруг, когда его завезли на каталке в большую комнату. Его встречали радостными восклицаниями, мягко похлопывали по плечам и говорили, что рады видеть в коллективе выздоравливающих уважаемого человека. Леша с трудом вертел больной головой и не понимал, каким образом эти люди могут быть ему обязаны. А его благодарили за дорогие сигареты, за лососевую икру, вареных куриц, фрукты. Пятерых подлечившихся и готовившихся к выписке мужиков посещали жены и дети, приносили пакеты с едой, а Лешка знал, что его ожидания бессмысленны. У него нет никого, кто мог бы вот так прийти к нему, поцеловать, поболтать, оставить поесть. Каково же было его удивление, когда вечером того дня, когда его перевели в палату, в помещение зашел здоровый крепыш в накинутом на плечи халате, приблизился к кровати и бросил:
– С исцелением, кент. Рома Гулько шлет тебе привет и маленько хавчика. Ты, типа, выздоравливай, у него к тебе какое-то дело есть. Помнишь Рому?
Да как же Лешка мог не помнить Рому?! Рома… Это он тогда стоял у сосны, когда один из двух парней рядом с ним вынул из кобуры пистолет и размозжил двумя выстрелами голову несчастному толстяку. Рома тогда отвернулся. Может, он ничего не видел? Не заметил, как при нем убили человека?
– А почему он сам не приехал? – спросил он крепыша. Тот обвел взглядом комнату, и мужики, привыкшие к его посещениям, углубились в свои дела: чтение журналов, игру в карты…
Парень присел на край кровати и, обдавая Лешку запахом мятной жвачки, шепнул:
– Ты помнишь, как сюда попал?
Да, Лешка помнил. С ним разговаривал Рома Метлицкий, потом Лешке стало плохо, и его увезли. Куда увезли – Лешка не знает до сих пор.
– Ты в горбольнице, – открыл тайну крепыш. – А про что тебя Метлицкий спрашивал, ты помнишь?
Лешка напрягся и покачал головой. Если бы он знал, больной и несчастный, что именно в ту минуту спасает свою жизнь…
– Я ничего не помню. Я вообще ничего не помню. Последнее, что осталось в памяти, это бабка Чувашиха. Она меня куда-то посылала… Но вот куда – не помню.
– Ты лечись, – посоветовал напоследок крепыш. – Может, память и вернется. Она, падла, такая странная вещь! Вот меня в прошлом году забили почти насмерть, и голова, короче, выключилась. Последнее, что помню – это как экзамены в технарь сдавал. А это, ё-моё, тринадцать лет назад было. Но потом ничего, оттянуло. Жену свою вчера вспомнил, а пришла совсем другая сегодня… Может, и ты чего вспоминать начнешь.
И тут Лешка понял, что вспоминать ничего нельзя. И лучше всего оставаться в больнице как можно дольше. Не Метлицкий замучит, так Гулько пристрелит. Не сам, а попросит вот этого крепыша, который тем самым ветреным днем дважды выстрелил в несчастно го толстяка. Да, этого самого. Лешка очень хорошо запомнил лицо крепыша – тот морщился и что-то бормотал, когда стряхивал с рукава кровавую слизь. И это он потом бросил лопаты так, что одна из них рассекла Лешке ногу.
Он провел ночь в жестоких муках. Болела голова, он дважды просил сестру снять боль, а в те мгновения, когда он забывался, ему виделось какое-то лицо без ясных очертаний, расплывчатое и почему-то заляпанное давлеными помидорами. Он провертелся на кровати почти всю ночь, когда вдруг услышал шаги. В палату, в которую на миг ворвался свет из распахнутой двери, вошли двое. Лешка щурился, закрывал лицо рукой, но, как ни надеялся, что ошибся, пришли именно к нему.
– Леша, посмотри на меня, – раздалось из темноты. – Это я, Рома Метлицкий. Ты узнал меня?
– Да, узнал.
А потом Рома и еще какой-то мужчина вышли и плотно притворили за собой дверь…
– Вы поймите, он сейчас в нормальном состоянии, но малейший стресс может погубить его жизнь! – твердила заведующая отделением. Выведя Андрея и майора из палаты, она плотно притворила за собой дверь. – У него в голове раковая опухоль величиной с куриное яйцо. Ему жить осталось от месяца до двух. Раз он ничего не помнит, зачем показывать ему место, откуда он родом? Он все равно не жилец на этом свете, и благодарение богу, что мы спасли его жизнь. Хоть на месяц, но продлили.
Мартынов взял женщину за рукав и взглянул ей в глаза.
– Откуда вы знаете, что ему нужно? Может быть, он всю свою проклятую жизнь думал лишь о том, чтобы увидеть если не близких людей, то свой дом?
Та решительно покачала головой:
– Исключено. Роман Алексеевич, если вы будете настаивать, я позвоню дежурному по областному ГУВД.
Метлицкий потянул Мартынова за рукав, но тот вырвал руку.
– Знаете что, мэм… – у него порозовели скулы. – Я плохо помню своих родителей, и совершенно не помню место, где родился. Я полжизни провел в лагерях строгого режима, и все эти годы, каждую минуту молил о том, чтобы жизнь подарила мне если не свободу, то хотя бы возможность снова увидеть дом. Дом, которого у меня в принципе никогда не было!.. Это химера, к которой стремишься в надежде, что кто-то тебя обманет и расскажет то, что ты хочешь услышать! Он умрет через месяц!.. Так пусть он хоть уйдет по- человечески, узнав под конец жизни, откуда родом! А о родителях я расскажу ему сам!
– Исключено. – В глазах женщины блеснули слезы, но, скорее всего, она просто умело подавила зевоту. – Я не могу этого сделать…
Стоя напротив заведующей отделением, Мартынов чувствовал, что задыхается. Силы были неравны, и через секунду их с Метлицким попросят выйти вон, как этого требуют медицинские правила.
– Я прошу вас уйти. – Секунда прошла.
И вдруг дверь палаты медленно открылась. На пороге стоял Родищев. На подгибающихся ногах, бледный, с мутным взглядом.
– Я хочу уйти с этими людьми… – тихо сказал он.
– Алексей! – Врач подхватила Лешку под руки. – Немедленно в постель!
– Вы не можете мне приказывать… Я сейчас уйду с Ромой и этим человеком…
– Ты болен! – упрямо твердила женщина. – Когда поправишься, тогда хоть за пивом иди. А сейчас ты болеешь!
– Я не болею. Я умираю… Я все слышал. Куриное яйцо – это слишком много для моей головы… – Лешка повернулся к Мартынову: – Увезите меня, покажите мне мой дом… Расскажите мне, кто мой отец… Я прошу вас… Чего вам стоит?.. Пожалуйста…
– Садись в кресло! – скомандовал Андрей и одним рывком притянул к себе каталку. – Садись, Артур.
Тот с трудом уселся в кресло. И только потом поднял голову:
– Как вы меня назвали?..
Они мчались по Ордынской трассе, и Рома, сидевший за рулем, гнал машину так, словно боялся не успеть. Рядом с ним сидела Маша и не сводила с Лешки глаз. В ее глазах стояли слезы, и лишь присутствие этих уверенных в себе мужчин и их тяжелые взгляды не давали ей возможности разреветься.
– Тебя зовут Артуром, Леша, – говорил незнакомый Родищеву мужчина. Наверное, хороший человек, потому что все время движения он держал Лешкину голову у себя на коленях и беспрестанно с ним разговаривал. – Я знаю, что такое головная боль, Артур, я знаю… Нужно держаться, а потерять сознание проще всего. Ты скоро увидишь свой дом. Но, может быть, лучше было бы тебя не забирать из больницы?
Лешка едва заметно качал головой:
– Ты только довези меня…
Американец говорил и говорил, спеша рассказать Родищеву все, что он о нем знал.
