если этот лох по фамилии Родищев лежит как дерево, через маску дышит и супа даже посолить не может?
– А я его знаю, кажется, – буркнул Гул, всматриваясь в лицо больного. – Вот только не могу вспомнить, откуда. Доктор, как звать его?
– Алексей Геннадьевич, – ответил врач, которому сотня долларов расплавленным свинцом жгла бедро. – Ребята, может, потом, когда он в себя придет, а?
– Определенно знаю… – опять заладил Рома, оттягивая с лица больного пластиковую маску. – А что с ним?
– Пока неизвестно. Томографию только что провели, полное обследование еще пару дней займет. Послезавтра точный диагноз поставим. Пока можно с уверенностью заявить лишь о том, что потеря сознания – следствие многочисленных травм головы. На темени и затылке шрамы, по большей части – ранние. Вероятно, это последствия не самого благополучного детства.
– Вспомнил, – сказал Гулько. – Дальше не надо, я все вспомнил.
– Это Лешка Родищев, наш однокашник, – сказал он Фоме, спускаясь по ступеням больничного крыльца. – Ты что, запамятовал? Мы же с семьдесят восьмого по восемьдесят восьмой в одном детском доме чалились. Скрытный тип был, все книжки читал… Воровать отказывался, за что и бывал бит нещадно…
– Тобой? – спросил Крот.
Рома не ответил. Странно, но ему было почему-то тревожно.
«Это все дух лазаретный», – поморщился он, чувствуя, что лжет самому себе.
За руль он садиться не стал. Фома довез его до дома, но по дороге они остановились около супермаркета. Рома вышел оттуда с двумя огромными пакетами. Один он бросил в руки Кроту и процедил:
– Отвезешь на больничку, в палату этому лоху. Если не очнулся до сих пор, отдай соседям по палате. Скажешь, что это от Родищева, чтобы все, кто там лежит, знали, от кого. И теперь каждый день будешь возить туда по такому пакету. Я понятно изъясняюсь?
– Нет, – сознался Крот.
– Тогда я объясню. Ты помнишь, как в Горном на «пятерик» зачалился? А помнишь, как братва тебе пакеты с икрой, «Мальборо» и бужениной «перебрасывала»? А для чего? Нет, не для того, чтобы ты с голоду не помер. Ты и без этого там не похудел бы. Для «радио» зоновского. Чтобы вся колония знала, что Вове Кроту хамить нельзя, он подогрет, что не чушок он брошенный, а под крылом. Общаться с ним нужно по- человечьи и по пустякам не сердить, иначе в зону перебросят не икру, а посыльного с заданием облегчить Вове жизнь. – Вынув из второго пакета бутылку «Белого аиста», Рома сорвал фольгу и расковырял найденной в «бардачке» отверткой пробку. – Фома молчит, потому как сам детдомовский. Он знает, что такое вареное яйцо в праздник… – Перевернув бутылку, он влил в себя четверть содержимого.
– И не косись на меня, – посоветовал Кроту Рома после паузы. – Ты понятия не имеешь, что значит голодать…
Во дворе Гулько ждал сюрприз.
У его подъезда стоял, опершись на капот собственной изумрудной «девятки», «деловой» из ресторана. Он подставлял под солнечные лучи лицо и сжимал в зубах фильтр сигареты.
– Не люблю сюрпризы, – Рома воткнул в горлышко пробку и опустил бутылку в пакет. – Ой не люблю.
Заметив приближение Гулько, Мартынов выплюнул сигарету. Молча подождал, когда тот выйдет из машины, приблизится, после чего, чувствуя, что рушатся все обдуманные загодя варианты разговора, решил пока не атаковать. Вид у авторитета был хмурый.
– Это простая случайность, верно? – буркнул Рома, стоя на таком расстоянии от Андрея Петровича, что тот ощущал слабый аромат молдавского коньяка.
– Нет, конечно, – признался бывший зек. – Бабы у меня в этом доме нет, корешков лагерных тоже, так что, получается, я жду кого-то. Поговорить надо.
Гулько вздохнул и осмотрелся.
– Я так и знал, что еще увижу тебя. Слушай, бывалый, ты часом не казачок засланный? Не успели тебя под конвоем в кабак привести, как там через минуту мусора появились.
– Будь я казачком засланным, на столе у Метлицкого уже давно лежали бы свидетельские показания, как ты с кавказцами в покер играл. Нет?
Уже в машине, оказавшись за спиной Мартынова, Рома опустил тонированное стекло до отказа.
– Да нас и так видно, – успокоил его Андрей Петрович, оборачиваясь. – Вон, солнце стекло насквозь прошибает… Где-то ты, Рома, безбашенный, а где-то чересчур мнительный…
– Давай покороче, – отрезал Гулько. – Если базар есть, то выслушать можно. Но учти, старый, если пургу мести будешь или сучить… Короче, возненавижу. Давай – раз, два – и разошлись.
– Так не получится, – усевшись поудобнее, Мартынов решил смотреть на своего собеседника через зеркало. – Меня вот что интересует, Рома… Ты хорошо помнишь свое детство?
– Что?..
– Детство, детство. Ты воспитался в детском доме. В том же самом, откуда Метлицкий. Вы тезки. Метлицкий детство помнит плохо, можно даже сказать, вообще его не помнит. Гонит что-то про собаку у гаражей, про дом рыжий. Ни деревни, ни села, ни родителей, ни приятных воспоминаний в памяти у него не осталось. Потому и спрашиваю: а ты помнишь?
Гулько размышлял над ответом, попутно жалея о том, что не прихватил с собой в машину какое-нибудь шило. В душу криминального авторитета начали закрадываться подозрения, что этот сидящий за рулем побитый сединой мужик либо спятил, и вскоре возникнет необходимость защищаться, либо его, Рому, «ведет» Контора. Детство, родители… Сейчас выяснится, что у него, у Романа, был папа, который работал в институте ядерной физики, а потом, перед тем как сбежать куда-нибудь на Кубу, спрятал во дворе маленькую водородную бомбу. Папа умер, и найдены его дневники, в которых он завещает бомбу брошенному в младенчестве сыну. Завещание есть, а местонахождение бомбы в нем не указано. Нескладуха как раз того плана, который на дух не переносят «федералы». Бумага есть, чернила есть, а виноватого, как говорит дядя Миша Танич, нету.
– А кто же детство не помнит? – бросил он. – Все помнят.
– Что помнишь? – уперся взглядом в зеркало Мартынов.
– Сосок мамкин перед носом помню. Помню, выносят из роддома, а медсестра папке говорит: «Лучше его, конечно, в новосибирский. В остальных детдомах отопления нет».
Мартынов посмотрел в окно и сощурился от яркого света. Похоже, для того чтобы добиться истины, ему сейчас придется выкладывать карты на стол.
– Понимаешь, Рома, в чем дело… Речь идет о некоем наследии, завещании, так сказать…
Гулько так и знал.
– Послушай! – резко оборвал он потуги Мартынова сказать о главном, сохранив интригу. – Я не знаю, кто ты такой, но точно знаю другое. Если бы моим маме с папой, которых я совершенно не помню, было что оставить своему сыну, то я бы не ел сначала с бродягами, а потом с ворами. Мне вообще не нравится этот разговор, поэтому, если портаки у тебя не рисованные, а колотые, давай разойдемся по-хорошему. Я уважаю масть, но когда она начинает свербить у меня в горле, я начинаю ее путать.
Распахнув дверцу, он хотел выйти, но почувствовал на своем плече железную хватку. Такая же сильная рука дотянулась до ручки и захлопнула дверцу. Рома на мгновение растерялся, потому что впервые за долгие годы почувствовал, что собеседник сильнее его.
– Не суетись, – пробормотал Мартынов, с трудом удерживая руку Гулько. – Я сам не люблю неопределенности. Я человек, выполняющий просьбу частного характера, не имеющую ничего общего с интересами власти. Я из Америки. Из страны, где больше чтят статую бабы не с веслом, а с факелом. А на постаменте написано: «Придите ко мне все страждущие, уроды, педерасты, вруны и обездоленные, и я приму вас». Несколько лет назад я приехал в Америку, имея статус обездоленного, но вместо свободы и расслабления получил работу. У нас там, Рома, жить так, как живешь ты, можно, но недолго. А я хочу жить вечно. По той же самой причине, а не из-за приступов ностальгии я несколько дней назад приехал сюда. Я ищу человека, на счету которого в одной из европейских стран лежит сумасшедшая сумма денег. Все бы
