поближе, и будьте уверены, они полягут здесь костьми. – Он уже перевязал кровоточащую рану и, прежде чем отправиться назад на свое место в щитовой стене, посмотрел на меня. – Нет ли у тебя фляги с водой, старик? У ребят там просто глотки спеклись.
Я покачал головой. Я устал, я чувствовал себя бесполезным – слишком слабым, чтобы сражаться, и измученным сознанием того, что своими неудачами я внес вклад в наше бедственное положение. И вновь раздался боевой клич, и снова конные хускарлы поскакали к нам легким галопом. Стрел, выпущенных им навстречу, на этот раз было заметно меньше. У наших лучников кончались стрелы.
Вдруг передо мной оказался Харальд. В нем было что-то полубезумное. Он обливался потом, пот бежал по его лицу, темные пятна пота темнели под мышками. Его вороной жеребец тоже обезумел: пена текла у него изо рта, на сильной шее, там, где к ней прикасались поводья, выступил белый пот.
– Стюркар! – крикнул Харальд. – Нужно что-то делать. Нужно нанести ответный удар!
– Нет, государь, нет, – ответил воевода. – Нужно держаться, ждать подкрепления. Еще часа два.
– К тому времени мы все умрем, коль не от жажды, так от английских копий! – воскликнул Харальд, бросив взгляд на хускарлов. – Один добрый удар, и мы их разобьем.
Пока он говорил, конь, наклонив голову, попытался сбросить седока. Харальд, гневно взревев, в отчаянье ударил жеребца между ушами мечом плашмя. Лошадь от этого задурила еще больше, взбрыкивая и становясь на дыбы, а Харальд, уже один раз выпавший из седла, пытался совладать с нею. Его свита шарахалась из стороны в сторону, чтобы уклониться от взбесившегося животного. Только мой маленький вьючный пони, усталый после долгой дороги, не двигался с места. Жеребец Харальда промчался мимо, и меня чуть не выбило из седла.
– Убирайся с моей дороги! – рявкнул на меня Харальд, пунцовый от гнева.
Спешившись, я посмотрел ему в лицо и увидел в его глазах блеск сражения. Харальд терял власть над собой, как уже потерял власть над битвой.
Тогда-то и раздался громкий крик нашей рати – нарастающий рев ликования. Они размахивали над головами мечами и копьями, словно в знак победы. Из-за их спин я увидел спины отступающих английских конников. Снова атака хускарлов против стены щитов была отбита, они отходили. Был ли тому причиной гнев Харальда или искреннее непонимание наших, или их сдерживаемое отчаяние просто вырвалось наружу, этого я никогда не узнаю, но зрелище отходящей английской конницы все приняли за бегство, и наша щитовая стена распалась. Наши воины, и старые, и новички, нарушили строй. Они забыли о порядке и стадом бросились вперед, погнавшись за отступающими англичанами, крича тем, чтобы они вернулись и приняли бой, а потом рассыпались веером и бросились к английской пехоте, которая стояла и ждала времени, чтобы ввязаться битву. То была пагубная ошибка. Думаю, что даже тогда Харальд мог бы спасти положение. Он мог бы выехать вперед, показаться перед войском, приказать перестроить стену щитов, и его послушались бы. Но именно в этот решительный момент жеребец Харальда понес. Охваченная страхом лошадь помчалась галопом прямо впереди норвежцев, и все решили, что сам Харальд ведет их в наступление. С той минуты битва была проиграна.
Я с ужасом смотрел на происходящее. Я видел, как норманнские рыцари отрабатывали способ борьбы со стеной щитов, делая вид, что отступают, а потом, повернув, набрасывались на потерявших порядок преследователей, каковых сами же понудили покинуть строй. Но то были учения, а теперь – действительность. Английская конница легко ушла от преследующей ее норвежской пехоты, свернула в сторону и предоставила своей пехоте принять на себя удар норвежцев. Люди Харальда уже были без ног от усталости, когда бросились на английское ополчение, и удар этот был неверен и не действенен. Обе стороны смешались в неистовую кипящую массу, люди рубили, кололи и били. Оба войска действовали бессмысленно и бесцельно, бились только ради того, чтобы нанести друг другу наибольший урон.
Сам Харальд был точно маяк в бурном море. Он восседал на коне, отчаянный разбег которого был остановлен человеческой массой, и было видно, что он дерется как берсерк древности. У него не было ни щита, ни доспехов, но в каждой руке он держал секиру на длинном древке и с одним лезвием – его любимое оружие со времен службы в варяжской гвардии. Он громко кричал от гнева. Каждая его секира была двуручной, но Харальд был таким великаном, что свободно управлялся и одной рукой. Окружавшие его англичане пытались уклониться от яростных стремительных ударов и не успевали отражать их. Я же старался понять, куда движется Харальд, и есть ли какая-либо цель в его безумном продвижении, но не обнаружил никакой цели. Английская конница собралась в стороне и перестраивалась, выжидая подходящего мгновения, чтобы придти на помощь пехоте. Среди конных, как мне показалось, я видел Гарольда Годвинсона, но на таком расстоянии я не мог быть в этом уверен. Сам Харальд не обращал внимания на надвигающуюся опасность. Его боевого стяга, Разорителя Страны, нигде не было видно. В своей безумной гонке он оставил знаменосца далеко позади.
Как и сотни его людей, я смотрел на Харальда, ожидая знака, указующего, что нам делать. Без его руководства мы пропали. И глядя на него, я увидел полет стрелы. Возможно, то было мое воображение, но я был уверен, что вижу темную черту, которая поверх голов сражающейся пехоты неудержимо тянется к высокой фигуре на вороном жеребце. Так мгновение это и застыло для меня во времени: я вижу алую головную повязку на лбу Харальда, синий плащ, переброшенный через плечо, чтобы руки оставались свободны, и две безжалостно поднимающиеся и опускающиеся смертоносные секиры, которыми он прорубает себе дорогу сквозь свалку. Его телохранители отстали, оттесненные в давке, но даже будь они рядом, не смогли бы они спасти своего господина. Стрела попала Харальду в дыхательное горло. Позже я узнал, что боевой клич Харальда оборвался на полуслове, превратился в один-единственный выдох, в булькающий хрип. Издали я видел только, что Харальд внезапно покачнулся в седле, несколько мгновений сидел прямо, а потом медленно повалился назад, и его высокая фигура исчезла в хаосе боя.
Норвежцы, бившиеся вблизи павшего конунга, замерли в смятении, и тотчас Гарольд Годвинсон бросил вперед своих верховых хускарлов. Он послал их против нашего северного крыла, едва по полю боя разнеслась весть, что Харальд Сигурдссон сражен. Эта весть подняла дух приунывшей английской пехоты и ошеломила наших, готовых биться до конца. Никто из них даже представить себе не мог, что Харальд Суровый может погибнуть в сражении. Он казался неуязвимым. Из множества куда более крупных битв и бессчетного числа стычек он выходил живым и победителем. Теперь его вдруг не стало, и некому было занять его место. Наше войско дрогнуло.
Английские всадники обрушились на ошарашенную норвежскую пехоту и рассеяли то, что еще оставалось от строя. Конница проходила сквозь беспорядочную толпу наших, словно сквозь стадо овец. Сначала хускарлы пользовались пиками и копьями, но потом отбросили их и взялись за мечи либо секиры – кровавая бойня давалась легко. Наши были в смятении и беззащитны. Они отбивались тем, что попадало под руку – палками, дубинками, кинжалами, – но против вооруженного хускарла верхом на коне, размахивающего тяжелым мечом либо смертоносной боевой секирой на длинном древке все это было бесполезно. Шла резня. Хускарлы проходили взад-вперед по нашим, точно жнецы, жнущие хлеб, а на тех, кого они не успевали скосить, налетела торжествующая английская пехота, чтобы вложить свою лепту в бойню.
Безоружный, все еще в монашеском платье, я сидел на маленьком пони, глядя на этот разгром.
