завалил всю округу. Неделя за неделей мы сидели в наших хижинах, как в западне, не имея возможности выйти или позвать на помощь. Впрочем, наши соседи мало чем могли бы помочь нам – они так же страдали от разорения. Рыбу, привезенную мной, мы вскоре съели, и я корил себя за то, что не купил больше. Все мое спрятанное богатство оказалось бесполезным, коль скоро мы не могли добраться до внешнего мира.

Постепенно нами овладело тупое равнодушие, вызванное недоеданием. Руна по своему обыкновению ставила благополучие детей выше собственного. Она тайком подкармливала их из своей доли скудного пропитания и скрывала одолевавший ее упадок сил. Наконец пришла весна, начал таять снег, дни удлинились, и казалось, что все мы выживем. Но тут случилась беда – жестокая лихорадка. Поначалу у Руны всего лишь побаливало горло, ей стало трудно глотать. Но потом жена стала кашлять, харкать кровью, ее мучили боли в груди, и она задыхалась. Ее ослабленное тело не могло бороться с разбушевавшейся хворью. Я прибегал ко всем средствам, какие знал, но остановить ее угасание мне было не по силам. Потом настала ужасная ночь – всего три дня спустя после того, как у нее появились первые признаки болезни, – я лежал без сна рядом с ней и слушал, как ее дыхание становится все более и более затрудненным и слабым. К рассвету она уже не могла поднять голову или услышать меня, пытавшегося утешить ее. Она вся была сухая и горячая, хотя ее бил озноб.

Я пошел сменить воду в миске, в которой смачивал полотенце и прикладывал к ее лбу, а когда вернулся, она уже не дышала. Она лежала спокойно и тихо, точно лист, дрожавший на ветру, а потом оторвавшийся от ветки и беззвучно павший вниз, чтобы успокоиться, уже мертвым, на земле.

Мы с Фолькмаром похоронили ее в мелкой могиле, вырытой в каменистой земле. Полдюжины наших соседей пришли к нам. Это были не более чем ходячие скелеты, одежда болталась на них, и они стояли молча, а я встал на колени и положил рядом с ее телом в простом домотканом платье несколько вещей, которыми Руна особенно дорожила при жизни. То были ножницы, маленький ларец, в котором она хранила свои украшения, и ее любимая вышитая лента, которой она повязывала свои золотисто-каштановые волосы. Посмотрев на лица участников похорон и на убитых горем близнецов, я ощутил себя совершенно осиротевшим, и слезы потекли по моим щекам.

Фолькмар утешил меня на свой земной крестьянский лад.

– Она никогда не надеялась получить столько счастья, сколько ты и дети дали ей в эти последние годы, – сказал он. – Кабы она могла говорить, то сама сказала бы тебе это.

После чего он с торжественным видом принялся забрасывать тело землей и галькой.

На следующей неделе Фолькмар заговорил о решении, которое они с его женой приняли, когда еще стояли у могилы Руны.

– Мы позаботимся о близнецах, – сказал он. – Мы будем обращаться с ними как с нашими детьми, пока ты не найдешь для них чего-то лучшего.

– Лучшего? – откликнулся я. Я был настолько убит горем, что не мог даже подумать о каких-либо действиях.

– Да, лучшего. Тебе следует вернуться ко двору Харальда, где у тебя есть влияние и где ты пользуешься уважением. Там ты сможешь сделать для близнецов куда больше, чем все, что можно придумать здесь. Придет время, и ты, может статься, сумеешь пристроить их на службу к конунгу, или, пожалуй, их усыновит какая-нибудь богатая и могущественная семья.

Вера Фолькмара в мои возможности глубоко тронула меня, хотя я сомневался, что смогу выполнить хоть что-нибудь из того, на что он надеялся. Но он и его жена были так настойчивы, что я не смог разочаровать их, и когда погода установилась, я взял близнецов на долгую и печальную прогулку по лесу, пока мы не вышли на сырую поляну, окруженную темными соснами. Там под звон капели, падающей с веток, я рассказал своим детям то о своей жизни, чего они никогда прежде не слышали. Я описал, как был брошен младенцем и выращен добрыми чужими людьми и как проложил себе путь в этом мире. Они были умны, мои подростки, быстро поняли, у чему я клоню, и спокойно смотрели на меня. Оба они унаследовали светло- карие глаза Руны, а также ее манеру терпеливо ждать, когда я доберусь до вывода из своих коротких речей. Пытаясь найти нужные слова, я подумал, как, должно быть, им странно, что их отцом стал человек, настолько старый, что годится им в деды. Эта большая разница в возрасте была одной из причин, почему я чувствовал, что почти не знаю их, и задавался вопросом – что они на самом деле думают обо мне. Мать была между нами связующим звеном, и снова горечь потери охватила меня.

– Вы оба – и я тоже – должны понять, как жить теперь, когда вашей матери не стало, – закончил я, запинаясь, стараясь, чтобы голос у меня не дрогнул и не выдал моего горя, – так что завтра я отправляюсь к конунгу просить у него помощи. Я пришлю за вами, как только станет ясным наше будущее.

Таковы были последние слова, сказанные мною моим детям.

Прибыл я в новую столицу Харальда – Тронхейм – как раз вовремя, к тому собранию совета, что было наиважнейшим за все правление Харальда. Потрепанное морем купеческое судно принесло в Тронхейм весть из Лондона. В пятый день января король Англии Эдуард – по-нашему Эадвард – умер, не оставив прямого наследника мужеского пола. Английское королевство пребывало в смятении. Английский совет старейшин избрал человека наиболее могущественного из своего числа на пустующий трон, но тот не был королевской крови, и это вызвало слишком много разногласий. На трон притязали и другие, главным среди которых был герцог Нормандии, а также брат недавно назначенного короля, который считал, что им пренебрегли.

– У меня столько же прав, сколько и у всех прочих, – заявил Харальд напрямик, когда его совет собрался на срочное заседание, чтобы обсудить это положение. Из уважения к моим сединам и долгой службе королю меня попросили присутствовать на совете. – Сыном и наследником Кнута английское королевство было обещано моему племяннику Магнусу. По смерти Магнуса его права перешли ко мне как к его соправителю.

Воцарилось молчание. Здесь, среди нас, были те, кто втайне думал о том, что датский Свейн Эстридсон имеет равные или даже большие права, будучи племянником великого Кнута.

– Я намерен добиться того, что принадлежит мне по праву, – продолжал Харальд, – как я сделал с норвежским троном.

Молчание усугубилось. Все мы понимали, что единственный способ, каковым Харальд может добиться своего права, – это силой оружия. Он говорит о начале большой войны.

– Кто теперь занимает английский трон? – осторожно осведомился кто-то. Вопрошающий понимал, что это даст Харальду возможность открыть нам, что же он задумал.

– Гарольд Годвинсон, – сказал Харальд. – Он утверждает, что Эдуард назвал его своим наследником, когда лежал на смертном ложе. Но доказательств нет.