Печаль перед такими руинами у границ времени и пространства — она говорит нам, что мы стоим у своих собственных границ. Вся история — это наша история, от Геродота и Фукидида до Ранке и Шпенглера; потом приходят коксинги и викинги. Они знают только бескрайнее и настоящее. То, что есть другие миры помимо нашего, — осознаешь в таких местах с чувством восторга и вместе с тем болью.

Зеленое зеркало Кораллового озера среди тропических лесов и низкие, густо заросшие островки в центре его напомнили мне гравюры в одной из моих первых любимых книг — «По неизведанному континенту» Стэнли[166], — так я представлял себе Викторию Ньянзу[167]. Правда, берег в двух местах был пробит шурфами — велись подготовительные работы под строительство водоподъемной плотины и большого отеля. Для поисковиков, которые нынче толпами бродят по самым глухим местам, важно не столько статическое, сколько динамическое освоение областей. Потоки должны регулироваться, будь то потоки воды или потоки туристов.

Но мы еще смогли насладиться уединенностью, взяв напрокат лодку и отплыв подальше. Вода была матово-зеленой — густой суп водорослей — и глинисто-желтой вокруг небольших островов. Из-за скользкого берега мы не без труда причалили к одному из них. Я не мог припомнить, чтобы когда-либо купался в такой теплой воде на открытом воздухе; температура воды превышала температуру воздуха, который кишел прожорливыми москитами. Они двигались настолько стремительно, что между подлетом и укусом почти не делали паузы; островок походил на печь, из которой во все стороны разлетались искры. Поэтому мы, смешно прыгая, поспешили опять одеться.

Каждое неудобство имеет и свою приятную сторону, если только уметь ее находить, так же произошло и с этой атакой; она натолкнула меня на мысль: «Здесь следовало бы вознаградить себя субтильной охотой». Еще во время заплыва вокруг лодки порхали крупные бархатисто-черные мотыльки. И я не обманулся: стоило мне постучать палкой по одному из высохших прутов бамбука, как распахнулись врата изобилия; тут же на козырек, который я подставил снизу, упало несколько драгоценностей. Выражение «драгоценность» отражает как великолепие и размер видов, так и неожиданность, даже замешательство, которое они вызвали: Демиург снова поймал меня на одну из своих бесчисленных хитростей.

С наступлением темноты снова в Гаосюне. Пылали огни; сутолока стояла необыкновенная. Совсем молоденький морячок, совершенно пьяный, был взят на буксир формозской девицей и транспортировался в безопасное место. Его тело буквально висело на буксирном тросе, и сказать, что он испытывал «бортовую качку», было бы слишком мягко. Он смотрел вверх; наверняка он воспринимал только световой танец, который, сливаясь, исполняли китайские иероглифы.

Мы еще проводили Лотариуса к нему в отель, одну из скучных коробок с климат-контролем и телевизором в каждом номере. В огромном зале ресторана мы были единственными европейцами; от шума чуть не рушились стены, хотя здесь не кутили. Но еда выглядит аппетитно, и умолчать об этом нельзя, поскольку она играет господствующую роль. Китайская кухня, по мнению знатоков, изысканнее кухни европейцев, даже французской. Значительней и на первый взгляд более захватывающей предстает совершенно неистраченная радость наслаждения. Она является признаком доброй, несокрушимой жизненной силы и противоречит картине поздней культуры, нарисованной Шпенглером. Это — схема, в которую китайцы не вписываются.

В ответ на мой вопрос, как звучит слово, означающее еду, мистер Чин Чэнь сказал: «Чау-чау» — намек посредством звукоподражания на исполненное удовольствия движение челюстей. У нас нечто подобное есть только в арго.

Как в любом искусстве, здесь тоже развился ряд стилей — например, стиль Кантона, Шанхая, Сычуаня, Хунаня, Пекина, а также монгольский стиль. Одни уравновешенные, другие пламенные, у каждого есть свой центр тяжести — рыба, мясо, домашняя птица, моллюски в раковине.

Утка по-пекински славится на весь мир, хотя корону у нее оспаривает Сычуань. Мистер Чин Чэнь заказал ее для нас — копченая с чайным листом бойцовская утка, к которой на стол подается «заварной хлеб», напоминающий белоснежную, мелкопористую резиновую губку. Хотя птица была задумано как вступление, мне пришлось вскоре сложить оружие и любоваться видом следующих блюд и вкушающих. Появился красный карп под тончайшей корочкой, которая трескалась от малейшего прикосновения. Кожа облегала его деликатным панцирем — мы спросили себя, благодаря какому фокусу удалось сделать это, не разрушив субстанции. При смене кушаний одетые в синюю униформу официантки поставили на стол миску, полную акульих плавников, — не как у нас: жидкое и прозрачное, а густое студенистое кушанье.

Можно без натяжек предположить, что китайские повара хорошо знают повышающую половую возбудимость ценность каждого кушанья, как наши — содержание в них витаминов. При взгляде на некоторые их подносы создается впечатление, что они и мертвеца могли бы пробудить к жизни, как то говорят о волшебном корне женьшень.

В завершение был еще подан суп, в котором плавало нечто похожее на цветы. От него шел превосходный аромат. Между тем шум усилился, хотя казалось, что громче уже едва ли возможно. Посетителей было, конечно, более чем достаточно, ибо разнообразие блюд уже по экономическим причинам требует больших обществ. Они теснились вокруг круглых столов, в середине которых стояли миски и тарелки. Как длинноклювые птицы протягивают пирующие свои палочки к этому центру, чтобы раздобыть кусок мяса, рыбы или рагу, которое еще по дороге приправляется пряностями и соусом. Дивишься артистизму, с каким передвигаются разнообразные материи. В той элегантности, с какой вареная стеклянная лапша, точно прозрачный серпантин, вспархивала от миски в воздух и затем отправлялась в рот, было что- то от волшебного фокуса.

Естественно, стол постепенно покрылся жидкими и твердыми пятнами. Вообще их обычай поведения за столом отличается от обычаев Запада.

Утром я еще раз поднялся на храмовую гору. Парк называется Шаосянь. На улицах продолжали жечь фейерверки.

Во второй половине дня мы поехали к озеру Тапей, которое снабжает город водой. Оно окружено декоративными парками, в которых красными пятнами вспыхивают мосты, павильоны, башни и храмы. Дорожки, бегущие по зеленому полю, тоже красные. Мосты, чтобы запутать злых духов, выстроены зигзагом.

Парковая разбивка напоминает наши дворцовые сады еще и тем, что служит обрамлением для резиденции, в которой обычно отдыхает старый Чан-Кайши. Разумеется, только днем, как сказал мистер Чин Чэнь, из соображений безопасности. Тут вспоминаешь о Санчо Панса на Баратарии.

Дороги и набережная были заполнены пестрой толпой. Яркий шелк, зонтики от солнца и нежные оттенки косметики на лицах женщин придавали процессии праздничное настроение. Здесь же вились стайки детей под надзором преподавателей. Мир учится.

Американский сержант в коляске рикши, сидит, откинувшись, рядом с китаянкой; она чрезвычайно изящна, он мощного телосложения, но в то же время в нем есть что-то ребячье, он держит под мышкой только что купленного гипсового Будду. Возлежа в плетеной корзине, почти не задеваемый самобытностью людей и вещей, но все-таки наслаждаясь их атмосферой, он представлял собой картину полной самодостаточности, отдаленную копию великого Будды, объезжающего эфемерный мир или, лучше сказать, позволяющего этому миру струиться сквозь себя.

Время от времени мы входили в какой-нибудь храм. Вокруг старинной бронзы, картин и тканей светят электрические лампы, внутрь проникает музыка из динамиков, загораются и гаснут огни фотовспышек. Досадное ощущение ввиду таких контрастов вызвано не столько надломом стиля, сколько уходом богов, который он предвещает. Он делает мир более пустым, чем вердикт Ницше. Потеря богов безвозвратна; здесь нельзя, как в монотеизме, помочь себе абстракциями.

Но солдат, который вошел в храм и стал творить молитву? В молящемся по-прежнему решается