взлохмаченные и припухшие, и ждали, когда появятся из своей конурки на свет Божий новобрачные, а когда они, наконец, вышли, держась как дети за руки, на них обрушилось изо всех окон и дверей столько приветствий и тонких намеков, произнесенных во всеуслышание, что они, застыдившись, тотчас юркнули обратно.

Жизнь понемногу входила в свои обычные берега. Улица погружалась в прежние заботы в предвидения неминуемого посещения финансового инспектора, ибо о свадьбе гудел весь город и затраченные суммы в устном пересказе возрастали стократно.

Но хоть праздник кончился, а что-то осталось. Вся улица как бы породнилась в дни подготовки к свадьбе, и эти отношения укреплялись новыми общими заботами. А заботы эти были не из простых — они касались самолюбия Инвалидной улицы. Каждый день женщины пытливо осматривали Стефу, судачили у колонки, вздыхали и охали вечерами у калиток. Всех теперь волновало одно: когда, наконец, Стефа забеременеет. Даже самый острый глаз не отличал в ней никаких перемен, кроме того, что она, по общему мнению, явно похорошела и скоро будет совеем похожа на цветок.

Мужчины свой интерес проявляли более откровенно и, встретив Шнеера со своей тележкой, укоряли его в мужской слабости, предлагали научить, а главное, требовали от него не подводить улицу и не обманывать ожиданий общественности.

До осени эти волнения все нарастали и, наконец, все облегченно вздохнули. Сам доктор Беленький авторитетно подтвердил, что Стефа, таки да, беременна и все развивается нормально, как и положено быть. Вся наша улица искренне и откровенно ликовала, как если бы, наконец, она сама, то есть вся улица, после долгих ожиданий угадала в своем чреве будущего ребенка.

И тут начались новые хлопоты. Каждая женщина с Инвалидной улицы сочла своим долгом дать Стефе совет, основанный на собственном опыте, и следила за его неукоснительным выполнением. Советов была тьма, и они отрицали один другой. Пришлось вмешаться доктору Беленькому, чтобы оградить Стефу от чересчур ретивых советчиц.

Но надо знать наших женщин. Они не могли сложа руки ждать событий. Клокочущая энергия нашла новый выход. Началась подготовка приданого для будущего ребенка, и вспыхнули первые ссоры по поводу имени. Ссоры горячие, но мирные, ибо общая радость и приподнятость продолжали витать над Инвалидной улицей.

По настоянию наших женщин, Стефу перевели в больнице из уборщиц в санитарки, и ее теперь в разговорах с людьми не с нашей улицы с гордостью именовали медицинским работником. Конуру, где жили молодожены, отремонтировали вскладчину, и она приняла человеческий вид. Возле шкафа «Мать и дитя» появилась железная детская кроватка-качалка с матрасиком, жесткой подушечкой и стеганым новым одеяльцем голубого цвета. Это на случай, если родится мальчик. В шкафу же лежало такое же, но розовое одеяло. Для девочки. Как говорится, запас карман не ломит. И наконец, что такое два одеяльца для нашей улицы? Пустяк. Купили бы и десять, если бы так полагалось.

К весне, когда Стефа дохаживала последние недели, волнение снова стало возрастать во всех семьях. Боялись, что она поскользнется и, не дай Бог, упадет. Причем, выражая это опасение, трижды сплевывали. Наши мужчины, не проявлявшие большой деликатности к своим женам, завидев идущую по скользкому тротуару Стефу, хватали ее под руку и доводили до порога. Подобного у нас на роду не бывало.

И вот наступил тот день, вернее, вечер. У Стефы начались схватки. Извозчик Саксон до глубокой ночи дежурил на своем фаэтоне, во дворе собралась толпа, и когда доктор Беленький сказал, что пора, ее бережно не вывели, а вынесли из дома, усадили в фаэтон, укутали одеялами и, осыпав предварительно Саксона всеми проклятьями, чтоб он не смел быстро ехать, отправили Стефу в родильный дом.

В ту ночь наша улица не спала. Несколько самых ретивых женщин вместе со Шнеером остались в коридоре родильного дома ждать вестей. Остальные нервничали в своих домах. Моя мама каждые полчаса вставала пить, а отец жег спички, проверяя время на часах. Из-за них не спал и я, и когда на рассвете глянул в окно, то увидел в предутренней мгле, как светятся окошки на всей нашей улице.

В восемь часов утра пришло первое известие. Радостное. Стефа родила. Мальчика. Весом почти в четыре кило. И люди высыпали на улицу, бросились к соседям с поздравлениями. Моя мама всхлипнула и сказала, что гора с плеч.

В девять часов утра пришло второе известие. Стефа скончалась. От родовой горячки. И это было неожиданно, как удар по темени.

Улица опустела, как будто ее вымели, и дома сжались, ушли в снежные сугробы.

Такого плача, таких стонов, когда рыдают и голосят сразу в сотне домов, я никогда не слыхал и надеюсь, что и впредь не услышу. Стало до того страшно, что и мы, дети, не сознавая всего, но видя горе наших матерей, заревели, как от самой большой обиды.

И еще много дней потом, встретив Шнеера, совершенно потерявшегося и обалдевшего, одинокого, как бездомный пес, люди начинали плакать.

Похороны Стефы были такими пышными, каких наш город не помнил, и за гробом, который везли на грузовике, шли тысячи плачущих людей. Как будто хоронили самого дорогого и важного для всех человека, а не бедную Стефу, которую до того, как затеяли свадьбу, никто и не замечал. Плакало, рыдало доброе, любвеобильное сердце нашей улицы, горевало о том, что так внезапно оборвались общая радость и общие заботы. Саму Стефу, как человека, оплакивал один Шнеер, о котором совсем позабыли, погрузившись в траур.

Остался жить ребенок — плод духовного взлета всей Инвалидной улицы. Каждая семья хотела взять ребенка себе, но был живой отец Шнеер, который впервые показал, что и у него есть характер. Ребенка, сказал он, никому не отдаст и будет сам растить. Наших женщин охватила паника: что будет с бедным ребенком в руках у грубого неотесанного тележечника?

Спор разрешил доктор Беленький.

Ребенок, пока не подрастет, будет в государственном Доме малютки, где обитают подкидыши, но где обеспечен нормальный медицинский уход. А там — видно будет.

Улица, поворчав, согласилась. Немного по-упирался Шнеер, который проявил вдруг бешеное отцовское чувство и никого к ребенку не подпускал. Но авторитет доктора Беленького сломил и его.

Ребенка забрали в Дом малютки, и в тот же день Шнеер выбросил свою тележку и нанялся в этот Дом, полный орущих младенцев, истопником, чтобы всегда быть рядом со своим сыном.

Страсти на Инвалидной улице вскоре улеглись. Стало скучно и неуютно. И снова у колонки начались бурные ссоры и драки, и неприязнь потихоньку овладела женскими сердцами, как в доброе старое время.

Что еще остается прибавить к этой истории?

Всего несколько слов.

Началась война. Немцы подошли к нашему городу, и кто успел, убежал. Дом малютки эвакуировали на автобусах, и Шнеер с ребенком получил там место. Но в своей безумной любви к сыну он совершил непоправимое. Схватив младенца, унес его к себе, в конуру.

Шнеера расстреляли вместе с ребенком. И они покоятся в общей могиле, которой стал противотанковый ров, вместе со многими из тех, кто так весело и от всей души гулял на свадьбе. На такой свадьбе, какой уж больше никогда не будет.

Каждая улица имеет начало и конец. Инвалидная тоже. Но если другие улицы начинаются где-нибудь, скажем, в поле и кончаются где-нибудь, скажем, возле леса, то наша