«Я вижу, ты уже заплатил за эту дружбу».

«Я готов заплатить в сто раз больше, — Бен поколебался и твердо добавил. — Я не верю, что он убил отца. Он любил короля Роланда не меньше, чем я люблю своего отца».

«Да?» — переспросил Пейна без интереса.

«Да! А вы верите, что он это сделал? Вы действительно верите в это?»

Пейна усмехнулся так, что даже горячая кровь Бена застыла в жилах.

«Если бы я не верил, я бы поостерегся говорить об этом кому попало, — сказал он ужасно медленно. — Иначе я очень скоро почувствовал бы на шее лезвие топора».

Бен молча смотрел на него.

«Ты говоришь, что ты его друг, и я тебе верю, — Пейна, сидя в кресле так же прямо, не отрывал от Бена глаз. — Если ты и правда его друг, ты сделаешь то, что я сказал, и не больше. Если ты надеешься, что Питер в конце концов будет освобожден — а я вижу это по твоему лицу, — то оставь эти надежды».

Пейна не позвал Арлена, а сам вывел юношу через черный ход. Солдат, который привел его, завтра же отправится в западный баронат.

У двери Пейна сказал:

«Напоминаю еще раз: не отступай от договоренности ни на шаг. Друзей Питера сейчас не очень жалуют в королевстве, как доказывают твои синяки».

«Я буду драться с ними!» — воскликнул Бен.

«Да-да, — Пейна опять усмехнулся. — И то же придется делать твоей матери? Или младшей сестре?»

Бен уставился на него широко раскрытыми глазами.

«Так и будет, если ты не проявишь максимальную осторожность, — сказал Пейна. — Буря только начинается, — он открыл дверь, за которой выл ветер. — Иди домой, Бен. Думаю, родители будут рады увидеть тебя».

Так оно и было. Родители встретили его у дверей — они услышали колокольчики. Мать, рыдая, кинулась ему на шею. Раскрасневшийся отец жал ему руку до боли. Бен вспомнил слова Пейны: «Буря только начинается».

Позже, лежа в постели и слушая вой ветра за окном, Бен понял, что Пейна так и не ответил на его вопрос — верит ли он в виновность Питера.

На семнадцатый день царствования Томаса Деннис, сын Брендона, принес в Иглу первую партию салфеток. Он взял их из хранилища, о котором не знали ни Питер, ни Бен, ни сам Андерс Пейна. Деннис знал, потому что он был дворецким из древнего рода дворецких, но для него это было само собой разумеющимся, и он не думал о том, откуда взялось столько салфеток. Мы еще поговорим об этой комнате, а пока достаточно сказать, что, знай о ней Питер, он мог бы попытаться убежать тремя годами раньше, и тогда многое случилось бы иначе.

Королевский герб с салфеток удаляла женщина, которую Пейна выбрал за быстроту ее иглы и за умение молчать. Каждый день она сидела в кресле у дверей склада, срезая ветхие нитки. Когда она делала это, ее губы были сжаты еще крепче, чем обычно: ей казалось почти святотатством портить такую хорошую работу, но она была бедна, и деньги, предложенные ей Пейной, казались небесным даром. Поэтому она годами и сидела там и работала ножницами, как одна из волшебниц-сестер, о которых вы, должно быть, знаете из другой сказки. Она не говорила о своей работе никому, даже мужу.

От салфеток тянуло странным запахом — чистым, но затхлым, от долгого хранения, — но они были девственно-белыми, двадцать на двадцать каждая, достаточно, чтобы прикрыть колени самого большеногого едока.

При доставке первой партии салфеток разыгралась комическая сцена. Деннис и Бесон некоторое время глядели друг на друга — каждый ожидал от другого чаевых. Поняв тщетность ожиданий, Деннис повернулся к двери, и разочарованный Бесон проводил его легким пинком. Потом он взял одну из салфеток и притворился, что вытирает ею зад, к немалому веселью подчиненных. Но только притворился — в дело замешан Пейна, значит, надо быть осторожным.

Впрочем, все могло измениться. В пивных Бесон уже слышал разговоры о том, что главный судья вызвал недовольство Флегга, и, быть может, скоро ему предстоит взглянуть на судебную процедуру не под тем углом, что раньше — с одного из шестов на высокой стене замка.

На восемнадцатый день царствования Томаса на подносе с завтраком, который принесли Питеру, появилась первая салфетка. Она была такой большой, что целиком закрывала маленький завтрак. Питер улыбнулся — впервые в этом гиблом месте. Его щеки уже густо поросли щетиной, которой предстояло вырасти в длинную бороду, и вид у него был довольно несчастный… пока он не улыбался. Эта улыбка волшебным образом преображала его лицо, делала его сильным и сияющим.

«Бен, — прошептал он, поднимая салфетку. — Я знал, что ты это сделаешь. Спасибо, дружище. Спасибо».

Первое, на что Питер употребил салфетку — вытер слезы, которые полились по его щекам.

В двери открылся глазок. В нем одновременно, как две головы Флеггова попугая, возникли двое стражников, прижавшихся друг к другу щетинистыми щеками.

«Мальчик не забудет вытереть носик?» — осведомился один издевательски-тонким голосом.

«Мальчик не забудет вытереть кашку с рубашки?» — подхватил второй и загоготал. Но Питер не смотрел на них и не переставал улыбаться.

Что-то в этой улыбке заставило стражников прекратить шуточки. Скоро они закрыли глазок.

Следующую салфетку принесли в обед.

Потом — на ужин.

Салфетки продолжали приносить три раза в день в течение пяти лет.

Кукольный дом прибыл на тридцатый день правления Томаса Светоносного. В это время у дорог уже появились первые вестники весны — цветы, что у нас зовут васильками. И тогда же Томас подписал указ о введении нового налога на фермеров, который вскоре прозвали Черной Податью. По пивным загуляло новое прозвище короля: Томас Налогоносный. Налог был больше прежнего не на восемь, даже не на восемнадцать, а на восемьдесят процентов. Томас вначале сомневался, но Флегг быстро его уломал.

«Они все равно утаивают большую часть доходов, — говорил он, — а так мы возьмем с них хотя бы малую часть».

Томас, голова которого гудела от выпитого накануне, кивал с выражением лица, которое считал мудрым.

Питер тем временем боялся, что кукольный дом за эти годы мог потеряться. Так едва не случилось.