Временами Лиде казалось, что Берта сошла с ума: она вскакивала по ночам и будила детей криком: «Папа вернулся!», и тогда приходилось её унимать: «Да вернётся он, вот увидишь» и укладывать, как маленькую.
Каждый вечер, когда в доме ложились спать, Берта шла стирать на реку – уже не для хозяев, а для девочек и своё. Она любила эти ночные стирки за редкую возможность оставаться наедине с собой, хотя на тёмном берегу ей было жутковато, бельё коченело, и руки ломило, они становились будто чужие.
Стирать в реке можно было до конца ноября, потом Урал застывал, уходил в себя, под корявую белую корку. За зиму он накапливал нетерпеливые силы и, домолчав до апреля, взбухал, отворялся, как вена, заливая побережье Старого города так широко, что ближние бараки захлёбывались и тонули.
В ту ночь она тоже стирала. Одичавшая река была неприветливой, волна жгла колени и, казалось, пахла свежим потом сотни тысяч работящих прачек. Луна в сильном небе светила настолько пронзительно, что, когда на берегу появилась мужская фигура, Берта сперва заметила лёгкое затемнение, а затем уже расслышала шаги, утяжелённые хромотой. Незнакомый чёрный силуэт приблизился и спросил хрипловато, как найти дом Гусятниковых. Уже через секунду она обнимала пришедшего, как никогда в жизни ещё не обнимала, прижималась к нему, вся взмокшая, в прачкином поту и счастливых ледяных слезах.
На крик: «Папа приехал!» заспанная Лида ответила: «Да приедет он, отстань!..»
Тринадцать лет спустя Лида, моя будущая мама, ироничная филологиня, затерзанная институтскими лекциями о единственно правильном методе реализма, расскажет моему будущему отцу историю своей семьи. О потерянном городе, пахнущем битой вишней, который фюрер почему-то облюбовал для своего подземного бункера, о невозможном, нечеловеческом рывке Берты, сумевшей за двое с лишним суток догнать эшелон с маленькими дочерьми – на попутках, на воинских поездах, чуть ли не на спинах диких собак. О том, как фантастически везло отцу на войне. Расскажет и трезво добавит: «Жаль, об этом нельзя написать ни в какой книге. Скажут, слишком много счастливых случайностей!»
Плевать, отвечу я за неё, пусть что угодно скажут.
Глава третья ШЁЛКОВЫЙ ВЕТЕР
Продавцу очень хотелось всучить мне хоть что-нибудь – если не люстру и не комод эпохи кринолинов, то как минимум батистовый полуистлевший платочек. Судя по нежной нетронутой пыли, пышно возлежащей повсюду, я был первым покупателем, забредшим в его антикварную конуру за последние месяцы. И неудивительно: в этом прелестном европейском захолустье, где улочки и площади похожи на коридоры и комнаты, заезжая публика скорее обращает внимание на глазурованные башенки, ажурные эркеры, милые кофейни и сувенирные лавки, чем на сомнительные полуподвалы со стёртыми ступенями, ведущими куда-то в сырое Средневековье.
Между тем магазин был устроен любопытно. Посетитель попадал в настоящую старинную квартиру, обставленную классической пафосной рухлядью и заваленную скарбом, который пережил несколько поколений своих владельцев. Воск на подсвечниках застыл ещё до Первой мировой, салфетки и скатерти пожелтели задолго до изобретения стиральных порошков. К бронзовому завитку зеркальной рамы прицепился иссохший, сизый веночек флёрдоранжа. «Недорого!» – заверил меня хозяин, пожилой баварец в широких вельветовых джинсах и с пиратской серьгой в ухе.
Мёртвый флёрдоранж и нерушимые комоды увлекали не слишком. Я задержался у книжного шкафа, где в ряду тяжеловесных опусов Шеллинга и Фихте легкомысленно выделялся томик более уютного формата – «Приятные записки» какого-то маркиза де Прадомина.
– Господин любит клубничку? – поинтересовался антиквар.
– Скорее нет.
– Почему?
– Изжога, знаете ли.
Я полистал книжку: место и год издания на титуле не значились. Зато на первой же открытой наугад странице мне бросилось в глаза имя женщины – Maria del Rosario.
– Двести евро, – на всякий случай сказал торговец. – Но вам я отдам за сто сорок.
Я нашарил в карманах мобильник, сигарету и направился к выходу. На улице было пусто и прохладно. Мой звонок застал Арсения дома, в московской квартире, правда, спящего.
– Извини, что разбудил. У меня тут возник неожиданный вопрос. Как звали хахаля твоей испанской родственницы?
– Кого ты имеешь в виду? Я сегодня туго соображаю.
– Ну, того ловеласа, из-за которого она покончила с собой.
– А-а, теперь понял. Его звали маркиз де Прадомин.
Торговец поджидал меня на ступеньках своего полуподвала. Пока я звонил в Москву, цена книжного раритета упала до семидесяти евро.
Не имея цели включать пресловутого маркиза в число персонажей своей книги, я всё же посчитал, что пренебречь его мемуарными свидетельствами было бы несправедливо. Поэтому я выбрал несколько наиболее красноречивых отрывков из разных глав.
… Репутация галисийского Казановы, нажитая мною к зрелому возрасту, видится мне одновременно лестной и унизительной. Венецианец Джакомо Казанова был достойнейшим сеньором. Но за его магической силой неотразимого любовника скрывалась одна губительная слабость. Он имел несчастье любить своих дам. Любить по-настоящему, непритворно, а значит, зависеть от самых тонких, эфемерных материй. Он доверял своё большое переполненное сердце маленьким капризным сердцам, которым эта ноша была не нужна и непосильна.
Более полутора лет я не имел вестей от Марии дель Росарио. Так она лелеяла добровольный запрет на нашу страсть, которую называла греховной. И вот в моих руках драгоценное письмо, пахнущее ирисами, а я малодушно медлю, не решаясь открыть его.
Это был её почерк, её запах, который я боготворил. Она звала меня в родовой замок Брантесо, расположенный почти в двенадцати лигах от места моего уединения. Ещё несколько лет назад, получив такое письмо, я бы отправился немедленно, несмотря на поздний час. Вместо этого я предпочёл дождаться рассвета и провёл тревожную ночь в кресле у огня.
Громкий стук в дверь прервал моё полузабытьё и заставил вскочить в полной готовности к худшему. За дверью стоял мажордом из Брантесо, доставивший вчерашнее письмо. Смятение на его лице, очевидно, было отражением того, что он уловил в моих глазах.
– Что случилось?
– Уже светает, сеньор.
Я не мог отделаться от ощущения, будто меня торопят стать участником какой-то страшной драмы. Роли розданы и разучены, кровь готова пролиться, и занавес поднимется, как только я появлюсь. Однако поспевать за чьей-то пьесой не в моих правилах, свою роль я выбираю сам.
