Государь сперва охотно слушал оперу. Погрузиться в образы и звуки значило рассеяться, забыться, уйти на время от самого себя.

Но как только на сцене пошли хороводы бутафорских крестьян под псевдонародные напевы, он перестал следить за действием. Подмена живо интересовавшего его деревенского быта пошловатой условностью ему претила. Захотелось новых впечатлений.

Его кресло было, как всегда, угловым, последним от сцены. Государь любил садиться в самые складки боковой драпировки ложи, чтобы оставаться почти невидимым даже из партера. Осторожно правым локтем он отстранил маскировавшую его штофную завесу. Глазам открылся зрительный зал.

Дрожащий полусвет померкших люстр придавал сейчас всем очертаниям какую-то призрачную расплывчатость. На мгновение почудилось даже, что видит он не зал с живыми людьми, а только его проекцию на исполинском экране.

Государь стал присматриваться к двум нижним ярусам лож.

Половину их занимала та пёстрая богатая буржуазия, которой доступ ко двору был закрыт. Из этой среды государь лично не знал никого и мог судить о ней только понаслышке. А сведения и слухи доходили разные…

Николаю II было известно, что за время его царствования, вопреки всему, начался и ширится по России хозяйственный расцвет. Ему докладывали не раз, какое важное значение имеет для страны предприимчивость крупного частного капитала. Назывались поимённо государю и видные богатеи, выдвинувшиеся своим влиянием или почином из именитого купечества и новых людей. Но те же имена, при других докладах, нередко возглавляли список денежных пособников крайним оппозиционным элементам, включая террористов… Монарх брезгливо обобщал. Теперь, в театре, глаз его скользил по этим ложам, не останавливаясь, как по пустому месту.

На великосветских ложах государь задерживался. В них оказалось множество знакомых лиц.

С кругом столичной знати он свыкся ещё в юности, наследником. По вступлении на престол тоже доводилось постоянно, каждую зиму, иметь её перед глазами на дворцовых балах и празднествах.

Война и смута подорвали традицию. Никаких приёмов при дворе не бывало уже четвёртый год. И государь в этот вечер чувствовал себя мореплавателем, вернувшимся на родину после кругосветного путешествия с приключениями.

Многие из тех, кого он знал, успели измениться. Заметнее остальных – его ровесники: у некоторых засеребрились виски, у других появилась лысина; кто растолстел и обрюзг, кто осунулся, кто просто потускнел, словно шуба, траченная молью.

Государь привык их видеть по-иному. Сверстники обыкновенно сообщали ему приятную внутреннюю бодрость; с ними связывалась счастливая пора его ранней молодости. Россией в те годы твёрдой рукой правил не терпевший помощи или вмешательства державный батюшка. Заботы цесаревича ограничивались несложными служебными обязанностями батальонного командира.[427]

Сверстники… Государю вспоминалась невольно его тогдашняя душевная беспечность: Царицын Луг, Красносельский лагерь, весёлые кутежи среди товарищей-однополчан… Перед ним вставали балетные кулисы, влюблённость, квартирка, нанятая по секрету в городе, где пробудившаяся чувственность встречала отклик… Сегодня постаревший облик сверстников навевал царю только тоскливое чувство: молодости не вернуть, и подросла уже какая-то другая, новая молодёжь…

В тех же светских ложах кое-где мелькали неизвестные царю юные, но рослые уже фигуры. Приходилось по фамильному сходству догадываться, чей это сын или младшая дочь.

Государь оглядывал их с безотчётной недоброжелательностью. Он сознавал важность познакомиться поближе со свежими молодыми побегами петербургского общества: когда- нибудь наступит их черёд окружить престол взамен отцов. Но с теми отношения были понятны и естественны: их смолоду связывала принципиальная, чисто офицерская солидарность. А с молодёжью предстояло самому исподволь налаживать духовную связь. И государю это казалось в тягость.

У него складывалось впечатление, что юнцы последних выпусков беспредельно равнодушны ко всему, кроме внешних благ и выгод. Едва скрывают свою удручающую нравственную развинченность… Не радовала государя молодёжь, даже ближайшие родственники.

В раздумье он взглянул на сцену. Пели Собинов и мельничиха. До уха донеслось:

– «Ведь мы не вольны жён себе по сердцу брать. Должно нам всегда расчётам волю сердца покорять»[428].

Рука монарха провела по бороде. Гений Пушкин, а вот устарел… Теперь уж для молодого поколения всё это предрассудки.

Всколыхнулась острая досада на своих двоюродных и троюродных братьев, сидевших в верхней ложе. Распусти им вожжи, на ком только не переженятся?..

Венценосцу становилось в тягость быть на людях: охватывало сознание полной душевной отчуждённости. Растеряны или отстранены даже те немногие, с кем прежде случалось иногда отвести душу. И в мыслях промелькнула сейчас же старуха Броницына, умевшая так тонко всё понять и оценить…

Глаза сами собой остановились на министерской ложе. Случайно первым в поле зрения оказалось прелестное лицо смеющейся Софи Репениной. На нём сверкало такое беззаботное веселье, смех отражал столько искренности и непосредственности, что государь невольно внутренне обрадовался.

Натянутость и притворство, положенные этикетом, ему давно опостылели. Монарху даже доставляло удовольствие подчас самому их нарушить. Где-то в глубине души заблудилась ещё былинка молодого, мальчишеского задора. За скучным парадным обедом он любил иногда огорошить кого-нибудь из родни ловко запущенным в него исподтишка хлебным шариком.

Чтобы окончательно смутить растерявшуюся Софи, государь чуть заметно моргнул веком и приветливо ей кивнул. Затем сейчас же показал на неё глазами сидевшей рядом императрице.

– Isn't she lovely?[429]

– A living Gainsbourough[430], – с обычной доброжелательностью откликнулась Мария Фёдоровна.