германской службы, который по традиции состоял при особе русского царя.

Старушка его успокоила: муж предпочитает кресло в партере, а в ложу зван ещё только один Адашев, сопровождающий государя.

Софи как-то не ожидала видеть Адашева здесь сегодня. Она невольно улыбнулась при мысли о приятном собеседнике.

Принесли бинокли. Все с любопытством стали разглядывать публику.

Обширный зрительный зал был переполнен. Пятна фраков и мундиров оттеняли переливающуюся радугу нарядных женских туалетов. Театр гудел и радостно жужжал, как улей, согретый после долгой стужи весенними лучами.

Музыканты давно были по местам. Оркестр сдержанно, под сурдинку[382], настраивал инструменты. На возвышении, вплотную к суфлёрской будке, томился худощавый хмурый капельмейстер-чех. Он сидел вполоборота на стуле; правая рука в белой перчатке держала наготове палочку, упёртую другим концом в открытую партитуру. Капельмейстер принуждённо перекидывался словами с чернявым вихрастым евреем – первым скрипачом, канифолившим смычок. Но взгляд, сквозь очки, не отрывался от нижней императорской ложи, слева, над контрабасами. Там, под тяжёлым балдахином голубого штофа, поблёскивал тусклой позолотой ряд пустых кресел.

Тётя Ольга сейчас же закивала знакомым в партере.

– Quelle jolie salle ce soir![383]

– Le ban et l'arriere ban de la capitale[384], – подхватила в противоположном конце ряда бойкая на язык Тата.

Начался общий разговор.

Справа, за сценой, хлопнула глухо дверь. Театральный занавес заколыхался.

– Боже, какой сквозняк! – ужаснулась зябкая хозяйка ложи, прижимая к груди спасительную накидку.

Сквозь боковую драпировку, скрывавшую соседнюю часть зрительного зала, донёсся картавый говорок:

– Поберегите себя, дорогая баронесса!

Старушка с любопытством раздвинула тяжёлые шёлковые складки и выглянула. Из первой ложи рядом посыпались усиленные поклоны и улыбки; в ней сидели, жизнерадостно сияя, две расплывшиеся красавицы семитического типа в умопомрачительных бриллиантах. С ними были мужья-банкиры и плотоядно оскаленный Соковников.

Задёргивая щель драпировки, баронесса тщательно проверила, чтобы оттуда не дуло, и пожаловалась:

– Cette haute finance est d'une ostention![385]

– Plus de bijoux que d'education[386], – поморщилась сидевшая рядом тётя Ольга.

– Aussi, quel etalage, – опять игриво вмешалась издали Тата. – On dirait une devanture face au Casino a Monte-Carlo[387].

Сашок выискивал кого-то по ложам бельэтажа. Он опустил бинокль и козырнул мгновенно:

– Bien vite acquis ne se cache jamais[388] .

– Язычок! – покачал головой его сосед, плешивый генерал в черкеске.

Хорошенькая Тата закрылась веером и рассмеялась.

Сидевший сзади важный и декоративный князь Жюль следил за ней влюблёнными глазами. Не разобравши, что и почему, он, только сановито расправил баки с глубокомысленным: «М-хм!».

– Вот рамолик[389]! – подмигнула генералу из переднего кресла одутловатая княгиня Lison.

Внезапно капельмейстер выпрямился на стуле, предостерегающе постучал о пюпитр и быстрым взглядом исподлобья окинул музыкантов. Палочка его выжидательно поднялась.

Шум в зале смолк. Все глаза напряжённо впились в глубину слабо освещённой императорской ложи.

Сначала на фоне голубого штофа обозначилась силуэтом худенькая моложавая фигура вдовствующей императрицы. Затем показался профиль государя.

Зазвучали тотчас же начальные аккорды оперы.

Подле царя замелькали светлые женские туалеты и мундиры старших членов царствующего дома. Наверху, в другой ложе, рассаживались холостые великие князья. Оба яруса заполнились. В нижнем на несколько секунд произошла задержка: кому куда сесть.

– Гимн! – точно случайно сорвалось вдруг с райка [390] сиплым пропитым басом.

– Гимн! Гимн!.. – раздалось с разных сторон, всё увереннее и настойчивее перекидываясь по театру.

Часть мужчин в креслах – главным образом офицеры – вскочила с мест, чтобы выбраться в проходы.

Шум и крики всё усиливались. Музыки уже никто не слушал. Мария Фёдоровна, ещё не успевшая присесть, приветливо оглянула зал и сказала что-то сыну. Государь нерешительно провёл рукой по бороде. После краткой заминки он вышел точно нехотя вперёд.

Оркестр приостановился. Весь театр встал. Крики смолкли.

Тётя Ольга осанисто выпрямилась и даже сбросила накидку, мужественно обнажая морщинистую старческую шею. Рыхлая княгиня Lison тоже сделала попытку официально подтянуться; но встав, она украдкой навалилась всем телом на мягкий подлокотник соседнего кресла.

Музыканты шумно поднялись на ноги. Заколыхались громоздкие медные трубы; виолончелисты торопливо заискали упора для инструментов; арфисты неестественно склонились над струнами.

Взвился занавес. На авансцене была выстроена живописной толпой вся участвовавшая в представлении труппа. Сказочные древнерусские одеяния мешались с балетными пачками[391]. По бокам чернели фраки режиссёров и прочего начальства.

Палочка капельмейстера опустилась. Стоголосый хор, поддержанный оркестром, торжественно и полнозвучно грянул «Боже, царя храни» [392].

Государь стоял в своём привычном преображенском сюртуке, скрестив пальцы опущенных рук. Левый локоть, просунутый под эфес шашки, упирался в плечевую портупею, плотно прижимая к телу мягкую фуражку. На губах блуждала всегдашняя кроткая застенчивая улыбка.

Помимо воли знакомые созвучия гимна трогали его и волновали. Эти шестнадцать музыкальных тактов, заимствованные Львовым из безвестного голландского хорала, как бы являли ему всё величие российского престола.

За тринадцать лет царствования государь привык считать Россию чем-то вроде семейной вотчины. Но сейчас, как это за последнее время случалось с ним всё чаще, всплывало смутное сознание, что сущности своей державы он, пожалуй, ещё не разгадал.

Российская империя или просто – Русь?..

Он чувствовал тут коренное различие, а уловить – какое именно, был бессилен.