всё живее, её глаза, казалось, смотрели на него всё убедительнее. И добрые, благородные порывы души заговорили в нём ещё сильнее; боясь даже продолжать эту борьбу с самим собою, он быстро заговорил.

– Просьба и желания, которые я ношу в своём сердце, относятся не к российскому императору, а только к моему всемилостивейшему герцогу.

– Тем хуже для вас, – заметил Пётр Фёдорович, добродушно улыбаясь, – ваш герцог – не более как бедный князёк, который сам должен просить у русского императора. Однако говорите, что может сделать для вас герцог, который до сих пор для себя ничего не мог сделать.

– Я прошу не для себя, ваше императорское величество, – произнёс Бломштедт, – я пришёл просить правосудия для одного бедного, несчастного человека, у которого отняли честь, который болен душой и телом вследствие долгого заточения и тяжести позора, лёгшего на него. Я пришёл просить ваше императорское величество ещё раз рассмотреть дело несчастного Элендсгейма, и вы увидите, что он обвинён неправильно, что он безупречен.

Мрачно сдвинулись брови императора, и он возразил:

– Элендсгейм обманывал меня и несправедливо удерживал доходы моей страны, в то время когда я чрезвычайно нуждался в них!

– Его оклеветали, – воскликнул Бломштедт. – Расследуйте, ваше величество, ещё раз, и вы убедитесь в его невиновности.

– Ведь он освобождён, – сказал Пётр Фёдорович, – я приказал выпустить его из тюрьмы, разве это не исполнено?

– Это исполнено, ваше императорское величество, но его освобождение было лишь актом милосердия, а не справедливости, и позор его осуждения остался. Восстановите его честь, чтобы он мог умереть со спокойной душой и радостным сердцем, жить осталось ему недолго.

Пётр Фёдорович недовольно шагал взад и вперёд.

– Я считал это дело оконченным, – сказал он, – и ожидал, что первое слово, обращённое вами к вашему императору, будет касаться более радостной темы, всё дворянство моей родины осудило Элендсгейма, и я удивляюсь, что вы просите за него!

– Я прошу за него, ваше императорское величество, потому что долг каждого дворянина стоять за правду и справедливость.

Пётр Фёдорович остановился пред молодым человеком, лицо которого пылало воодушевлением, он посмотрел на него долгим, испытующим взглядом, и мало-помалу лицо его прояснилось и стало приветливее.

– Пусть будет так, – сказал он, – я обещал вам исполнить вашу первую просьбу и сдержу слово. Дело Элендсгейма будет ещё раз рассмотрено, если с ним поступлено несправедливо, я выскажу это открыто и возвращу ему его честь. Но всё это будет сделано не теперь, сейчас у меня слишком много дела, и я не могу заняться вашей просьбою. К тому же ведь всё дворянство Голштинии, как вам известно, принадлежит к врагам Элендсгейма, и потому я вряд ли буду в состоянии найти справедливых судей. Я сам буду его судить, – воскликнул Пётр Фёдорович. – Довольны вы?

– Может ли быть лучшее выполнение моей просьбы! – воскликнул Бломштедт. – Только я должен напомнить вашему императорскому величеству, что бедный старик слаб и немощен; спасение его чести нельзя откладывать надолго, если вы пожелаете освободить бедный, угнетённый дух ещё при его земной жизни.

Пётр Фёдорович ещё раз посмотрел на молодого человека долгим, внимательным взглядом, как бы желая прочесть что-нибудь в его лице.

– Вы хороший, храбрый и отважный, – сказал он, – вы будете моим другом. Слушайте, я открою вам тайну, которой ещё никто не знает, никто на свете, и которая до поры до времени должна быть сохранена.

– Она будет погребена в моём сердце! – сказал Бломштедт, приложив руку к груди.

– Король Дании, – продолжал Пётр Фёдорович, – исконный враг моей страны, считал возможным пренебречь старинными правами Голштинии на том основании, что я, как российский великий князь, был бессилен, да к тому же он льстил императрице, моей тётке. Он присвоил себе те области, которые принадлежат мне; он насильно подчинил себе немецких подданных моей страны. Я должен был молчать, должен был ждать, так как не был в силах не допустить этого. Но я дал клятву, что потребую обратно все права своей страны, как только меч России очутится в моих руках. Мне пришлось быть невольным участником злосчастной войны с Пруссией; но я уже отправил к великому королю Фридриху просьбу о заключении мира и о его дружбе. Как только будет заключён мир, я тотчас же во главе русской армии отправлюсь в Голштинию, чтобы наказать упорство датского короля и отбросить его от границы моего герцогства. Тогда, мой друг, я явлюсь туда сам, буду своею властью судить и карать, мои недостойные слуги, которые вступили в заговор с врагами страны, почувствуют мой гнев, верность же будет награждена. Я обещаю вам это. Вы сами будете сопровождать меня; я расследую дело Элендсгейма и, если с ним поступили несправедливо, возвышу его до такой же степени, до какой он был унижен. Довольны вы этим?

– О благодарю вас, ваше императорское величество, благодарю! – воскликнул Бломштедт, обрадованный этими словами императора и не смея сознаться самому себе, что часть радости относилась и к тому, что дело ещё несколько затянется и ему можно будет ещё упиваться честолюбием и любовью, наполнявшей его сердце.

– Теперь же, – сказал Пётр Фёдорович, – вы останетесь при мне; я назначаю вас своим камергером и капитаном моей голштинской гвардии. Вы будете жить здесь, у меня во дворце, и всюду сопровождать меня. Вы честно и мужественно просили за несчастного, вы будете так же честно и мужественно стоять за своего императора; здесь много врагов, которые в душе негодуют, что герцог Голштинский стал русским императором… Да, врагов много, – мрачно сказал он, – и они находятся близко, у самого трона; мне нужен верный друг, который всегда будет возле меня настороже, будет всё видеть и всегда говорить мне правду. Если вы хотите быть таковым, тогда вы стоите целой армии и будете самым близким моему сердцу человеком.