– Тем печальнее, – произнёс Хордт, – если в России могло случиться нечто подобное без ведома и приказания государыни императрицы.

– Ничего подобного не случится, – с пламенным взором воскликнул Пётр Фёдорович, почти нежно поглаживая ссадины на руке генерала, – в моё царствование, пусть станет невозможным подобное варварство… Вот, выпейте это, – продолжал он, наполняя свой бокал мадерой и подавая его генералу, – пейте, это по крайней мере придаст вам настолько сил, чтобы простить мне то недостойное с вами обхождение, о чём я прошу вас от имени своего государства и народа… Пусть тотчас же, – приказал он, между тем как под влиянием подкрепляющего напитка черты лица генерала оживились, – приготовят во дворце помещение для графа Хордта!.. Доставить для него форму!.. Мой портной ответит мне своей головой, если она к утру не будет готова… Пусть возвратят графу шпагу и принесут мой орден Святой Анны, чтобы возможно скорее изгнать из его головы воспоминание о перенесённых страданиях, так как, – почти боязливо и просительно продолжал он, – я желаю высказать ему свою волю… намерен возложить на него поручение.

– Милость вашего императорского величества уже погасила во мне горечь воспоминаний, – произнёс граф Хордт благопристойным поклоном, что странно противоречило с отрепьями, бывшими на нём, – и я готов всячески служить вашему императорскому величеству, если это не будет противоречить моему долгу в отношении моего всемилостивейшего государя, короля прусского.

– Напротив… напротив, – воскликнул Пётр Фёдорович, – именно вы должны передать моё глубокое уважение его величеству королю… Я прошу вас, как только вы оправитесь, поехать в Берлин и передать королю письмо, в котором я буду настоятельно просить окончить эту несчастную войну и тотчас прислать сюда уполномоченных для ведения мирных переговоров.

Генерал Гудович мрачно потупил взор в землю. Екатерина Алексеевна приблизилась к Петру Фёдоровичу и хотела шепнуть ему несколько слов, но император, по-видимому, был глубоко взволнован; его пальцы подёргивались в нервном беспокойстве, и гневная краска прилила к лицу.

– Ни слова, ни слова! – воскликнул он. – Я не желаю ничего слышать об этом!.. Я – император и знаю, что мне нужно делать… Эта война – несчастье для России, и недостойно меня, если величайший монарх столетия, который должен служить примером для всех правителей, является моим врагом. Желаете вы, граф Хордт, исполнить мою просьбу?

– Исполнение её, – ответил генерал, – вознаградит меня за всё, что я претерпел в плену. Я буду горд и счастлив, являясь первым вестником мира между двумя правителями, которым предназначено вместе предписывать законы всей Европе.

Император пожал руку генерала и приказал камергеру Нарышкину проводить его в предназначенное для него помещение и впредь заботиться о всех его удобствах.

Затем Пётр Фёдорович подал руку своей супруге и, скользнув гордым и грозным взглядом по всем присутствовавшим, сказал:

– Теперь пойдёмте принимать двор.

Двери распахнулись. В передней стоял обер-камергер в полном параде, с жезлом в руках.

Спустя несколько минут Пётр Фёдорович и его супруга вышли в огромный приёмный зал, где при их появлении головы всех присутствовавших склонились почти до самой земли.

К императору возвратилась вся его весёлость; он говорил со всеми сановниками и с дружелюбными фразами обращался к тем из них, которые были наиболее враждебны к нему в бытность его великим князем… Затем он стал ходить по залу, обращаясь то к одному, то к другому царедворцу, и все были в восторге от его милостивого дружелюбия, весьма противоречившего его прежнему вспыльчивому, необходительному, неприязненному обращению.

Екатерина Алексеевна, всё ещё сохраняя на своём лице печальное выражение, также находила для каждого дружеское, обязательное слово, и этой перемене правления, встреченной робким беспокойством, по-видимому, предстояло подарить двор и государство эпохой счастливой и мирной безопасности.

Вдруг Пётр Фёдорович остановился посредине зала и воскликнул:

– А где мой сын? Сегодня его место со мною рядом. Тотчас же позвать Панина! Пусть он приведёт великого князя!

Обер-камергер потянул звонок, и спустя короткое время появился Панин с юным великим князем, колеблющейся походкою робко вступившим в это огромное собрание придворных.

Пётр Фёдорович похлопал сына по плечу и, обращаясь к окружавшим его, сказал:

– Вот здесь вы видите своего будущего императора… он ещё довольно молод, – смеясь, прибавил он, – и я надеюсь, что ему придётся подождать трона ещё немало лет.

Все теснились вокруг великого князя, чтобы благоговейно приветствовать его и произнести несколько льстивых слов по его адресу.

Но Пётр Фёдорович уже обратился к Панину, на лице которого всё ещё было заметно выражение глубокого, печального разочарования, испытанного им в тот момент, когда вступление на престол Петра Фёдоровича совершилось в столь полном противоречии с его намерениями и планами.

– Я позабыл о вас, Никита Иванович, – сказал император, со слегка насмешливым состраданием глядя на окончательно сокрушённого дипломата, – а вы всё же заслужили то, чтобы в день моего восшествия на престол быть первым, кого я вознаградил бы за заслуги по воспитанию моего сына.

– В самом деле, – дрожащим голосом произнёс Панин, – вы, ваше императорское величество, позабыли обо мне… а также и о том, о чём мы условились… что я советовал вам…