– Может, отменим приказ? – спросил Гудович у государя. – Пусть голштинцы всегда будут под рукою, мало ли какие обстоятельства могут ещё возникнуть?
– Нет, нет, – отвечал государь, проявляя совсем неожиданное упрямство. – В ответственные моменты я не люблю пересматривать уже принятые решения. Vorwarts, immer vorwarts![102] Лучше быть настойчивым в доведении до конца нелучшего решения, чем растеряться при осознании, что оно не самое лучшее из возможных!.. Мы, кажется, вчера уговорились об обеде в Петергофе – честнейшая и благороднейшая Екатерина Алексеевна лживо обещала нам таковой, – продолжал государь, похоже, овладевая собой. – Так вот мы любой ценой устроим сей назначенный обед и за обедом – при всех – расспросим честнейшую и благороднейшую Екатерину Алексеевну, сколь далеко простираются её виды!.. Гудович, немедленно передай, друг мой, что я не отменяю ординарный вахтпарад и приму его в точно установленное время!
Насвистывая, государь удалился одеваться и завтракать. Гудович, подмигнув нам обоим, ушёл вслед за ним. И тогда Григорий Григорьич, подошёл ко мне вплотную, извлёк из кармана и протянул золотые часы – точь-в-точь такие же я получил от господина Хольберга.
Признаюсь, я растерялся.
– Не понимаю.
Григорий Григорьич сделал знак, удостоверивший его принадлежность к масонам, и я тотчас отвечал ему по правилам.
– Я не говорю вам условного пароля «пора!» только потому, – важно сказал Григорий Григорьич, – что ни кирасирский и никакой иной полк уже не придёт на помощь изжившему себя правителю! Столица полностью в руках новой нашей самодержицы Екатерины. Вам предписано до конца оставаться при сём проигравшем уже человеке, тщательно следя за всеми его движениями вплоть до окончания комедии. Как знать, фортуна ещё может по случайности колебнуться, и придётся прибегнуть к прежнему плану.
Он с улыбкою поклонился, как если бы мы вели ничего не значащий разговор, и с достоинством удалился. Более в Ораниенбаумском дворце я его не встречал.
Всё вокруг сделалось для меня ещё более зловещим. Вся громада земли как бы задвигалась под моими ногами и потекла куда-то вниз, увлекая меня в бездну. Я был уверен, что Россию тащат из огня в полымя, а потому не имел уже никакого права медлить.
Дважды я порывался обратить на себя высочайшее внимание, но обстоятельства складывались так, что у государя временно присутствовал кто-либо из скрытых врагов его.
Во время вахтпарада, когда роты с барабанным боем проходили по плацу, появился поручик Измайловского полка, молодой пылкий человек, имя которого, к сожалению, я запамятовал, помню только, что родом он из Могилёва, православный беженец из Польши, и чин ему совсем недавно пожалован от государя. Громкими препирательствами с караульными офицерами он привлёк к себе общее внимание и был допущен к Петру Фёдоровичу. Выслушав его, государь оставил завершать вахтпарад кого-то из генералов и едва ли не бегом проследовал в свой кабинет. Его сопровождали, кроме меня и ординарца, прибывший поручик и генерал-адъютант Девьер – Гудовича, слава Богу, в тот момент не разыскали.
Сие обстоятельство послужило для моей пользы, ибо генерал Девьер, сколько я могу судить, оставался преданным государю до самой крайней минуты. Впрочем, и таковая преданность при обширности заговора могла быть только шельмовской маскою.
В необыкновенно суматошном и сбивчивом разговоре, повергавшем минутами государя в состояние оцепенения и даже беспамятства – он постоянно переспрашивал, какой день недели, – были наконец получены первые достоверные сведения о мятеже, как ни удивительно, распространявшемся в Санкт-Петербурге со скоростью лесного пожара.
Бежав из Петергофа с кучкой явившихся ночью заговорщиков, Екатерина Алексеевна приехала в седьмом часу утра к казармам Измайловского полка, где с вечера за обильным винопитием пересказывалось известие, будто государыню, публично осудившую государя за презрение к русскому православному закону и пренебрежение к гвардейцам, заточили в крепость вместе с сыном Павлом, и что две роты полка уже тайно целовали крест на верность ей и поклялись её освободить. Заговорщикам удалось столь овладеть чувствами солдат и младших офицеров, что при появлении Екатерины Алексеевны они выскакивали на плац как безумные. Барабаны били тревогу. Под руки был приведён полковой священник, и все стали присягать Екатерине Алексеевне, благодаря Бога за её спасение, целуя ей ноги и одежду. Повсюду раздавались возгласы «Виват! Виват!» Множились слухи, что государь Пётр Третий упал во время охоты с лошади и разбился насмерть, так что у большинства гвардейцев, настроенных равнодушно к заговору, даже не возникла мысль о неповиновении. Законность происходящего как бы скреплялась известием, что все другие полки в городе уже присягнули императрице.
Не давая никому опомниться и заподозрить обман, полк маршем двинули к церкви Казанской Богородицы. Возвысить голос разума при таковом течении событий было никак невозможно, тем более воспрепятствовать оным, понеже прискакал вскоре и сам командир полка граф Кирилл Григорьевич Разумовский и при всех присягнул Екатерине.
Удручённый совершающимся, наш поручик-измайловец, накануне имевший убедительное известие о государе от подполковника Амплея Степановича Шепелева, спрятавшись, дождался ухода полка и стремглав помчался к казармам семёновцев, чтобы там узнать, что происходит на самом деле, но, не доехав ещё, издали наблюдал, как Екатерина Алексеевна вышла из кареты, окружённая толпою заговорщиков, и семёновцы добежали ей навстречу с криками «ура». Догадавшись, что происходит тщательно подготовленный мятеж, поручик бросился вон из города; пробираясь среди толп возбуждаемого разными слухами подлого народа, увидел, что к Казанской церкви движутся уже и преображенцы в их жёлтых кургузых камзолах…
Выслушав поручика, государь долго молчал, прикрыв глаза тонкой своей ладонью. Мне невольно подумалось, что он уже не способен действовать. Но я ошибся: в нём заговорили, наконец, хотя и ненадолго, капли подлинно русской крови, которые текли в его жилах. Ведь русский почти забывает о себе как подобии образа Божия лишь до той поры, доколе не дохнёт в лицо неумолимый рок. Тут уж русский человек способен махом одолеть немыслимые для других препоны и преграды и биться с неистовством, не считая ворогов и не жалея себя…
