Меншиков практически был лишен возможности опекать будущего зятя, свершилось то, чего он так опасался, – юнец освободился от его глаза и оказался под влиянием Долгоруких, действиями которых ловко руководил Остерман».

Особую роль во всем этом деле сыграл придворный Петра II князь Иван Долгорукий. Еще весной 1727 года Меншиков, опасаясь влияния на царя разбитного, ловкого юноши, спровадил его подальше от столицы, но тот, воспользовавшись болезнью светлейшего, вернулся и сделал все, чтобы настроить императора против своего обидчика. Интриги Долгорукого и его родственников были успешны потому, что Петр был подготовлен к разрыву с Меншиковым – слишком обременительно было для него попечительство генералиссимуса, слишком мало Меншиков считался с желаниями и капризами довольно строптивого мальчишки. Подлинное коварство проявил и Остерман. Вопреки ожиданиям Меншикова тихий и боязливый немец незаметно повел собственную рискованную игру. Она была достаточно тонка и неуловима для постороннего глаза. Главное – воспитатель начал во всем потакать воспитаннику. Это, как известно, верный способ хотя бы на время добиться доверия и симпатии ребенка. Остерман не налегал на Петра с уроками, благожелательно помалкивал, когда император ругал своего будущего тестя. И когда в конце июня 1727 года Меншиков смог встать с постели, он сразу почувствовал роковые изменения в поведении прежде послушного царя. Тот стал холоден к невесте, увиливал от свиданий с семьей Меншикова. Умело усыплял подозрения светлейшего и Остерман – как и прежде, он писал подробные и благодушные рапорты о воспитании Петра. Игра Остермана была так тонка, что, даже сосланный в Сибирь, Меншиков остался в убеждении относительно кристальной честности Андрея Ивановича.

Развязка наступила в начале сентября. Меншиков вдруг осознал, что его дела плохи, он начал суетиться, стал писать царю письма, посылать к нему дочь, жену, одним словом, показал свою слабость, чем тотчас и воспользовались его враги. С 8 сентября один за другим стали появляться указы императора, в которых он обвиняет Меншикова во всех смертных грехах, упрекает светлейшего, что тот «такую на себя амбицию взял и самовластно и предерзостно поступил, что весьма самодержавной Нашей императорской власти противно и государственным интересам вредительно». Для окончательной ясности об истоках смелого красноречия мальчика-императора приведем выписку из журнала Совета 9 сентября 1727 года. «Докладывано… о князе Меншикове и о других по предложенной записке вице-канцлера барона Остермана, которая сочинена была перед приходом Его величества по общему совету всего Верховного тайного совета и Его величество по тому чинить и указы приготовлять и посылать указал». Иначе говоря, все документы о низложении Меншикова сочинял А.И. Остерман. Меншиков был выслан из Петербурга в свое имение Раненбург в Воронежской губернии. По дороге из Петербурга он испил всю чашу унижении опального вельможи: его лишили свиты, отобрали ордена, ленты, сказочные драгоценности, куски золота и бриллианты, на него завели дело о государственной измене и распродаже интересов страны, в Раненбурге начались долгие и нудные допросы. Весной 1728 года семью Меншиковых вывезли из Раненбурга, конвой имел инструкцию доставить бывшего светлейшего в Сибирь, в Березов.

В восьми верстах от Раненбурга путников нагнал гвардейский офицер, который обыскал Меншикова и его близких и отобрал все неположенное по указу: «Шлафрок изношенный, чулки касторовые ношеные, два колпака бумажные, кошелек с 59 копейками». У жены и дочерей отобрали все теплые вещи, шелк, лоскутки для штопки. Вышедший на российский Олимп из грязи светлейший князь стремительно полетел в грязь. Эта перемена оказалась роковой для «полудержавного властелина», он прожил в Березове только до 12 ноября 1729 года и умер, забытый всеми.

Крушение этого, по словам Феофана, «прегордого Голиафа» вызвало радость многочисленных врагов светлейшего, у трона утвердился новый фаворит. Им стал князь И.А. Долгорукий, быстро превратившийся в обер-камергера, кавалера ордена Андрея Первозванного и майора гвардии. Иван Долгорукий оставил по себе плохую память. Современники считали его человеком глупым, развратным, высокомерным. Кроме того, он слыл пьяницей и насильником. По мнению испанского посланника де Лириа, фаворит царя не имел воспитания и образования, был очень прост (в смысле незатейлив). Между тем известно, что князь Иван происходил из известной и образованной семьи петровского дипломата князя Г.Ф. Долгорукого, приходившегося новому фавориту дедом. Детство он провел в Варшаве, у него были хорошие учителя, но, как видно, учение впрок не пошло – князь Иван вырос шалопаем, прожигателем жизни. Именно эта особенность Долгорукого оказалась особенно симпатична Петру II, вырвавшемуся из-под утомительной опеки Меншикова. «Опытный», «повидавший жизнь» девятнадцатилетний бездельник стал наставником царя-мальчика и довольно быстро втянул его в круг занятий и развлечений, приводивших в ужас окружающих и портивших еще не сложившуюся личность царя.

Впрочем, к 1728–1729 годам личность императора многим казалась вполне устоявшейся и малоприятной. В его характере были заметны фамильные черты – он был жесток, властен и капризен. «Царь, – писал саксонский дипломат И. Лефорт, – похож на своего деда в том отношении, что он стоит на своем, не терпит возражений и делает, что хочет». О жестоком сердце и весьма посредственном уме великого князя еще в 1725 году сообщал прусский посланник A. Mapдефельд. «Никто не смеет ни говорить ему ни о чем, ни советовать», – пишет де Лириа. К мнению коллег присоединяется и англичанин К. Рондо, который отмечает в характере царя признаки «темперамента желчного и жестокого». Все окружающие замечали необычайно быстрое, просто стремительное взросление Петра. Жена английского резидента леди Рондо писала в декабре 1729 года: «Он очень высокий и крупный для своего возраста, ведь ему только что исполнилось пятнадцать… Черты лица его хороши, но взгляд тяжел, и, хотя император юн и красив, в нем нет ничего привлекательного или приятного». Леди Рондо нужно поправить: в это время императору исполнилось всего лишь четырнадцать лет. Особенно внимательно за взрослением Петра наблюдали австрийские дипломаты: по матери, принцессе Шарлотте Софии, он приходился племянником австрийскому императору. Австрийские посланники не могли сообщить в Вену ничего утешительного: император не получает образования, часы учения не определены точно, развлечения берут верх, «государь все более и более привыкает к своенравию». Времени сидеть за противными книжками у Петра II не было – за окном призывно ржали кони и лаяли собачьи своры, он без памяти влюбился в псовую охоту, травлю зверя, сомнительную романтику охотничьих бивуаков с их незатейливыми радостями.

«Охота, – писал в 1728 году К. Рондо, – господствующая страсть царя (о некоторых других страстях его упоминать неудобно)». Действительно, кроме загульных компаний с пьянством и развратом, царя как магнит тянул лес. За осеннюю охоту 1729 года царь и его свита со сворой в шестьсот собак затравили четыре тысячи зайцев, пятьдесят лисиц и пять рысей. Сообщения иностранных дипломатов пестрят упоминаниями о почти непрерывных охотах царя. Он отсутствовал в столице по десять – двенадцать дней подряд, а потом стал пропадать в лесу месяцами. В феврале 1729 года даже разразился международный скандал: узнав, что царь собирается уехать на охоту на два-три месяца, австрийский и испанский посланники вручили канцлеру ноту протеста, отмечая, что их пребывание в столице России теряет всякий смысл.

Все это происходило уже в Москве, куда двор перебрался в начале 1728 года. Старая столица могла торжествовать: в споре с Петербургом она выиграла. Официально дипломатам говорили, что император едет в Москву на коронацию, но «под рукой» утверждали, что в окрестностях Петербурга для царской охоты мало дичи. С радостью переехали в старую столицу сановники и рядовые дворяне – для них это было возвращение домой, поближе к вотчинам, отбившимся от рук крестьянам и холопам. В Москве иностранцы с возрастающей