Лесок был негустой, освещенный солнцем. Шпак дошел до солдатского театра, на сцене которого шла репетиция. Стройная девушка в военной форме пела песенку об Оке и Висле. Ему даже понравилась эта песня, хотя никогда берега Вислы он не видел. Кроме Новогрудка, Шпак никуда больше не ездил; только раз, тогда, проклятая судьба ему велела выехать в ту Тулу…

Издалека солдат увидел женщин в форме, бегущих через лесок; хотел повернуть, но вдруг совсем рядом заметил девушку, сидящую под деревом и перематывающую портянки. Шпак остановился, стал присматриваться и сначала не поверил своим глазам, а потом широко раскрыл рот от изумления…

— Марыська! — воскликнул он.

Девушка поднялась, не успев надеть сапоги, и тоже с удивлением стала приглядываться к Шпаку.

— Юзеф! — крикнула она наконец. — Ей-богу!

Девушка из той самой деревни Рогачев под Новогрудком! Четвертая хата, если считать с южного края деревни, хозяйство небольшое, но хорошее. Отец Марыси давно умер, братьев и сестер у нее не было, мать Шпака поглядывала в ее сторону и все время уговаривала Юзефа…

— Не знал, что ты была в России…

— Втолкнул меня в грузовик парень такой, из сельсовета, он… потом погиб.

Сели рядом, очень счастливые, не знали даже, о чем говорить.

— Как мать? — спросил Шпак.

— Откуда я могу знать, Юзеф? А что вы знаете о своей? — Девушка посмотрела на него. — Хорошо выглядите в мундире, только рукава надо укоротить, немного длинноваты. Давно вы здесь?

— Да, Марыся, не говори мне «вы», мы ведь знакомы с детства! Я здесь с самого начала.

— Меня, — говорила Марыся, — не хотели отпускать из колхоза, но я заупрямилась, как узнала о создании польской дивизии…

— Хорошо выглядишь.

— Да что вы… что ты… — Марыся беспокойно посмотрела вокруг.

— Посиди еще немного.

— Опоздаешь на занятия.

— Ну и опоздаю, — сказал неожиданно твердо Шпак. — Знаешь, что в Рогачев больше не вернемся?

Марыся кивнула.

— Не вернемся, — повторил Юзеф. — И что будем делать там, где-то в Польше? Приду к тебе, как только отпустят.

— Приходи, — девушка рассмеялась, — но будь осторожен.

Занятия уже начались. Шпак встал за деревом и наблюдал за хорунжим Тужиком, ловил его одиночные слова: западные земли… справедливость… Белоруссия и Украина… пястовское наследие. Слово «наследие» понравилось ему. Как должно быть: с отца на сына переходит земля. Он, Шпак, также должен иметь сына. Подумал, конечно, о Марысе. Не спешил присоединяться к своей роте. Наконец решился, поправил мундир и вышел на полянку… Тужик прервал занятия.

— Почему опоздали?

Шпак не ответил.

— Растяпа! — крикнул Оконьский. — Живот заболел!

— Тихо! — выкрикнул Тужик тонким голосом. — Два наряда вне очереди! Можете садиться, Шпак.

«Дешево отделался», — подумал Юзеф.

Обедал с аппетитом, совсем не переживал, что получил два наряда. Любил есть в одиночестве, медленно, с перерывами, чтобы продлить удовольствие. На этот раз тоже ушел в сторону с котелком, но к нему подошел Оконьский.

— Вкусно, папаша?

Шпак посмотрел на него своими голубыми глазами, о которых мать всегда говорила, что они такие голубые, как небо весной.

— Что тебе от меня нужно?

— Ничего, — сказал неожиданно Оконьский. — Может, мне тебя жалко.

— Не жалей. А ты откуда?

— Из Влодавы, а в действительности-то из Кельце.

Видимо, вспомнил Кельце, задумался, отложил ложку и как-то потускнел. Однако через минуту возвратился к своему обычному тону.

— Крестьянин есть крестьянин, — сказал Оконьский убежденно, — все с таким, как ты, можно сделать. Землю у тебя забирают — ты молчишь, смеются над тобой — слушаешь… Можно толкнуть — сапоги будешь целовать.

— А ты попробуй, — спокойно ответил Шпак и потянулся за ложкой. — Попробуй толкни…

Вечером собирались возле одной из палаток — спокойно посидеть, попеть песни, посмотреть на речку. Шпак особенно любил проводить время с солдатами 1-го взвода из роты Радвана. Среди них был Граля из-под Луцка. Он хотя и лесник, но имел свое хозяйство. Шпака любил и понимал. До войны Граля служил в армии капралом и теперь со своими подчиненными солдатами обращался безжалостно. Особенно доставалось молодому Козицу. Каждый вечер повторялось одно и то же. Граля забывал свой мешочек с махоркой и говорил:

— Козиц, сбегай за табаком в палатку…

— А почему я?

— Потому что я уже к этому привык. Хорошо приносишь табак. И отвечать надо: слушаюсь, гражданин капрал.

Козиц приносил табак, Граля осторожно скручивал папироску и ораторствовал, зная, что его слушают. Выглядел он старше своих лет, но был крепким, а кожа лица так натянута, что казалось, вот-вот лопнет.

— Скажу вам, хотя Шпак из этого ничего не поймет, потому что… Чертовски иногда мы бываем злы на русских за прошлое… А почему поем их песни? Ну почему?

— Очень хорошие наши песни, — подтвердил Кжепицкий, потомок ссыльных из-под Иркутска.

— Говорится: «их», пойми ты наконец и научись. Такой Кжепицкий, — продолжал Граля, — как будто поляк — и не поляк. Не он один, кстати… Иногда вдруг сами доискиваются польского происхождения и берут не себя — забытую судьбу…

— Хорошо говорите, капрал, — подхватил Козиц.

— А ты слушай и учись, — обратился капрал к Кжепицкому. — Ты только думаешь, браток, что вернешься под Иркутск. Нет, свалится на тебя Польша, и уж больше ее не покинешь. Я… — заколебался он, — буду просить, чтобы меня похоронили только под Луцком, но знаю, что не получится…

Увидели приближающегося Радвана. Командир роты всегда вечером наведывался во взводы. Все вскочили. Граля начал докладывать, но Радван махнул рукой. Сел рядом с ними и подумал: может, это только красивый жест, а не установление естественного, очень нужного контакта…

— Свадьба сегодня в колхозе, пан поручник, — начал Граля. — Сейчас редко бывают свадьбы…