вмешивался ни в разговоры, ни в шутливые перебранки, жил обособленно; на занятиях, в палатке вечером редко садился со всеми, чтобы попеть, поболтать; никто его не задевал, даже Оконьский.

Мажиньский, однако, вызывал к себе уважение. Шпак чувствовал, что Мажиньский относится к нему с определенной симпатией, и Юзефу хотелось с ним поговорить.

На лужайках возле леса чаще всего отрабатывали наступление и оборону взвода. Однажды в знойный летний день Шпаку пришлось очень тяжело. Бежали по неровной лужайке, укрывались за кустами, бугорками. Земля была сухой, жаждущей дождя. Шпак рассматривал ее в ладонях, когда цепь залегала перед очередным броском либо когда скрытно приближалась к противнику. Лежал и думал, как мать в этом военном году управится с уборкой урожая, и вдруг слышал над собой крик Камыка:

— Давно бы тебе, растяпа, зад прострелили! Не умеешь прижиматься к земле? Встать! Бегом! Ложись!

Не знал, сколько раз это повторялось… Сердце стучало, кровь пульсировала в висках, а он бежал, падал, вставал, полз по-пластунски и опять бежал через лужайку, которая, как казалось ему, резко поднималась в гору, и Шпак думал, что через минуту он скатится вниз и будет лежать, как раздавленная гусеница. А взвод отдыхал. Как сквозь сон слышал Шпак смех Оконьского. Наконец Камык смилостивился и крикнул: «Отставить!» Шпак опять увидел небо и плоскую лужайку, сел на траву, тяжело дыша, с открытым ртом. Но это не было концом его мучений.

— Шпак, — приказал сержант Болеслав Камык, — теперь сами скомандуйте, чтобы взвод встал, построился, развернулся в цепь и опять двинулся в направлении леса.

Шпак встал, посмотрел на друзей, отдыхавших, куривших, смотревших в небо, сосредоточился и вдруг заметил невдалеке укрывшегося за деревьями поручника Радвана, командира роты. Никто другой Радвана не видел. Для Юзефа Шпака Радван был личностью из другого мира, обладающей неограниченной властью и всей человеческой премудростью. Солдат растерялся окончательно.

— В наступление! — закричал он как-то визгливо, на высокой ноте.

Взвод взорвался смехом, а Камык махнул рукой. Надоел ему этот Шпак. Сержант был уверен, что солдата из него не получится…

— Вы скомандуйте! — приказал он Мажиньскому.

Мажиньский немедленно вскочил с земли, минуту раздумывал и вдруг как будто преобразился, приосанился, в его голосе зазвучали металлические нотки. Это был голос, привыкший отдавать команды. Даже сержант Камык, не отличавшийся излишней наблюдательностью, понял, что Мажиньский командует лучше него. А солдатам показалось, что на опушке леса действительно окопался противник.

Радван, длительное время наблюдавший за занятиями, смотрел только на Мажиньского. Не было у него никаких сомнений, слишком долго он служил в армии, чтобы ошибиться: рядовой Мажиньский не первый раз командовал. И наверное, когда-то поручник с ним встречался.

После тяжелых полевых занятий или строевой подготовки отдыхом служили просветительные, или, как еще говорили, политические занятия. В роте Радвана их проводил хорунжий Тужик. Между ними были нормальные, но несколько сдержанные взаимоотношения. Тужик, Радван это понял сразу, понятия не имел о службе в армии. Он был слабым, безвольным человеком, глубоко верившим в доверенную ему миссию. Родился в местечке под Львовом. Его отец был сапожником и погиб в львовском гетто, а молодому Тужику удалось скрыться от немцев и закончить десятилетку.

— Я знаю, — сказал он, представляясь, Радвану, — что мое офицерское звание получено в виде аванса. Буду стараться объяснять солдатам, за что мы боремся.

Радван мог его поддержать, но ничего не сказал. За что боремся? За какую Польшу? Попросту за Польшу, до которой отсюда ближе всего.

Занятия проводились на лужайке, а Тужик после своих разъяснений проверял, как его слова поняли солдаты.

— Мы боремся за Польшу независимую, демократическую и парламентарную… — Тужик посмотрел на лица солдат и сразу обратил внимание на несколько растерянного Шпака. — Вы, — показал он рукой.

Шпак встал.

— Надо сказать, — учил его Тужик, очень старательно придерживавшийся всех известных ему уставных порядков, — рядовой такой-то, представиться…

— Рядовой такой-то, Шпак, — немедленно повторил крестьянин из-под Новогрудка.

Оконьский захохотал, за ним — все остальные. Даже мрачный Мажиньский не мог сдержаться…

— Скажите мне, рядовой Шпак, — продолжал хорунжий, — что значит — демократическая и парламентарная?

Шпак упорно молчал.

— Вы что, не слышали моих слов?

— Да демократическая — это значит демократическая, — наконец произнес с трудом Шпак.

Рота опять разразилась смехом.

— А парламентарная?

— Да совет соберется, — пояснил Шпак, — и будет советовать.

— Невнимательно слушаете, — рассердился Тужик, — а я ведь говорю так доходчиво.

Показал на Оконьского.

— Рядовой Оконьский! — Тот вскочил как на пружинах.

— Демократическая, гражданин хорунжий, — это значит управляемая народом.

— Очень хорошо, — обрадовался Тужик.

Шпак все стоял.

— Можете садиться, — сказал руководитель занятий. — Слышали: управляемая такими, как вы.

— Хочу спросить пана хорунжего… — Шпак с трудом пересилил застенчивость. — А что в той демократической и парла… ментарной, — солдат с трудом выговорил трудное для него слово, — будет со мной?

— Как это — с вами? — удивился хорунжий.

— Я ведь, — тихо сказал Шпак, — из-под Новогрудка, там мое хозяйство и мать.

На этот раз никто, кроме Оконьского, не смеялся, но и он, посмотрев на всех, немедленно умолк.

— Туда вы не вернетесь. — Тужик произнес эти слова без желания (он боялся этой темы, все время старался ее обходить). — Но вас, как солдата, не обидят…

— Как же так? — Шпак говорил в совершеннейшей тишине. — Воюем за землю и, как говорится, если надо, кровь отдадим, а нашей земли никогда не увидим?..

— Получите, — успокоил его Тужик, — землю, хозяйство в другом месте, лучше.

— Где? — Шпак хотел знать это уже сейчас, немедленно. — И кто нам ее даст?

— Досконально все расскажу, — Тужику хотелось скорее закончить эту тему, — на следующих занятиях. А сейчас можно курить!

Все задымили. Шпак встал и пошел в одиночестве в лес. Он чувствовал себя усталым и растерянным. Чего от него хотят? Почему не дадут человеку спокойно прожить отпущенное ему природой? Ничего ему больше не нужно, кроме собственного клочка земли под Новогрудком. Разве это так много?