даже он решил остаться…

Через несколько дней после прибытия в Сельцы Радвану было приказано явиться к Валицкому. Он радовался предстоящей встрече и готовился задать много вопросов, однако буквально остолбенел, когда вошел в комнату штаба. Рядом с Валицким сидел Зигмунт Павлик в мундире поручника. Радван доложил Валицкому о своем прибытии и, с трудом сдержавшись, чтобы не задать вопрос Павлику: «Откуда эти звездочки?» — сел на стул.

— Мы знакомы, — сказал Павлик. — И чтобы все было ясно, — обратился к Радвану, — обвинение, которое тебе предъявили, оказалось несправедливым. В посольство о нас докладывал провокатор, — выдавил он с трудом.

Радвану хотелось немедленно спросить: «Ты Ане сказал об этом?» — но его вдруг охватило отчаяние и нежелание говорить. С какой же легкостью его обвиняли, не спрашивая ничего, не проверив, уничтожали его любовь и жизнь! А сейчас с такой же легкостью отвергают обвинение. Павлик и Высоконьский вдруг показались ему очень похожими друг на друга: «Информировал посольство», «Информировал коммунистов»! И кто-то, ведущий двойную, а может, и тройную игру, без колебаний жертвовал такими Радванами, которых всегда слишком много, чтобы о них заботиться. Разговор с Валицким перестал его интересовать. Что он мог сказать полковнику? Ничего!

— Нам хотелось бы больше узнать о вас, поручник Радван, — начал Валицкий. — Мы очень рады, что вы с нами, — добавил он, не смотря на Павлика, который точно онемел. — Поведайте нам причину вашего решения остаться здесь.

Радван долго молчал. Говорить о себе здесь, в присутствии Павлика? Повторять фразы, которые твердил Вихерский?

— Думаю, что причины понятны, — наконец ответил он сухо, — те же самые, что и у вас, пан полковник.

Валицкий усмехнулся, а Павлик добавил резко:

— Однако нам хотелось бы знать конкретнее.

— Дезертировал, нарушил присягу. Разве этого мало, разве это не говорит обо всем? Хочешь, — обратился он к Зигмунту, — чтобы я повторял гладкие предложения, которые ты умеешь говорить лучше меня? Если не доверяете мне, скажите сразу.

Павлик хотел что-то сказать, но его упредил Валицкий.

— Не надо так нервничать, поручник, для этого нет причин. Я понимаю вас. Мы оба принадлежим к тем, — он игнорировал теперь Павлика, — кому трудно было принять решение. Но мы его приняли, а коль взяли на себя такой риск — пойти совершенно новой дорогой, то должны быть последовательными.

— Стараюсь.

— Знаю, вы были преданы Сикорскому, — говорил Валицкий, — я — также. Но что сделали, не считаю предательством. Это политический выбор. Думаю, Верховный понял бы мои аргументы. — Он посмотрел на Павлика. — Одним из несчастий в истории Польши было отсутствие гибкого мышления у наших вождей. Они не умели менять своей политики даже тогда, когда было ясно, что ее продолжение ведет к народной катастрофе, — от Понятовского [51] до Рыдза [52].

«Поиски аргументов, — подумал вдруг Радван. — Может, он тоже не совсем уверен? Может, никогда и не будет полной уверенности?»

— Я, — продолжал полковник, — никогда не был политиком. Всегда считал, что намерением Верховного было воевать против немцев совместно с русскими, И поэтому не знал, какое должен принять решение. Быть может, — вдруг добавил он откровенно, — это решение пришло само собой. Я действительно знаю очень мало…

Валицкий смотрел на него, как Радвану показалось, с отцовской благожелательностью.

— Слушай, парень, мы верим тебе — примешь роту…

Зигмунт Павлик не мог согласиться с Валицким. Было бы, однако, ошибкой обвинять Павлика в примитивизме или тупом догматизме. Павлик понимал, и многократно подчеркивал это, необходимость гибкой политики и новой стратегии в обстановке войны с Германией. Однако его отказ в доверии Валицкому, Вихерскому, Радвану, включая и командира дивизии, имел глубокие основания.

— Хорошо, — объяснял Павлик Ванде, — они поддерживают нас в вопросе взаимодействия с Советской страной, но завтра, послезавтра, через год после победы могут прийти к выводу, что такой союз для Польши уже нерентабелен. Они нас принимают как неизбежное зло в определенной обстановке, но тот же Валицкий, думаешь, действительно мечтает о такой Польше, к которой мы стремимся, о такой армии, какую мы хотим создать? Говорим: честные патриоты… Прекрасно, восторгаемся патриотизмом, ссылаемся на Грюнвальд [53], косинеров [54], чтобы петь легионерские песни [55], участвовать в богослужениях, но мы ведь не переиначим Валицкого, ибо для него легионерская песня не камуфляж, не притворство, а собственная жизнь. Он знает, что мы по происхождению из тех, которые призывали к забастовкам. Когда Красная Армия шла на запад, а он воевал под Радзымином или Замосцем… [56] Хорошо, нам сейчас по пути, но не следует давать им свободы в воспитании армии; о чем мы думаем, нам нужно говорить откровеннее. Сикорский хочет демократической Польши, и мы… Ничем та Польша не отличается, только отношением к Советскому Союзу? В этой националистически- патриотической фразеологии потеряется наше отличие. Неужели мы думаем, что лозунги революционных преобразований не могут притягивать массы?

Ванда не очень охотно включалась в дискуссии. Павлик же использовал любую возможность, чтобы высказать свои взгляды.

— Замечаю, — утверждал он, — некоторую угрожающую двойственность в наших взглядах и действиях. Думаете, нам верят, когда мы преклоняем колени во время богослужения? Никогда не забуду, как Ванда и Янка сидели всю ночь, убирая инвентарные надписи с костельных принадлежностей, полученных временно из антирелигиозного музея. Их предстояло передать ксендзу Кубшу. Бедный Кубш… Допустил смертный грех, но он, по крайней мере, верит, не притворяется и действительно переживает…

— Кончай, — сказала Ванда.

Было это во время одного из ее приездов в Селецкий военный лагерь. Собрались в большой комнате штабного барака, чтобы обсудить актуальные дела дивизии. Прибыли тогда старшие офицеры по политико-воспитательной работе, пришел Тадеуш, был приглашен и Вихерский.

— Не думаете ли вы, — продолжал Павлик, — что недостаток откровенности, открытого выражения того, о чем мы думаем, будет вредить? Боюсь цинизма, двойственности мышления, привычки создания видимости… Одна программа для избранных, другая — для масс…

— Неправда! — Ванда почти выкрикнула это. — У нас одна программа, которую мы считаем правильной. А если заглядывать в будущее…

— То только в узком кругу, — прервал Павлик.

— Нет здесь никаких противоречий. Это не цинизм. Мы представляем действительные интересы Польши.

— Действительные интересы, — медленно повторил Зигмунт. — Не замечаешь лицемерия этой фразеологии? Ее националистической подкладки?

— Не обвиняй в национализме…

— Давайте говорить о конкретных делах. — Тадеуш как бы подвел итог дискуссии.

— Есть конкретные факты, тесно связанные, — не унимался Павлик. — Хотя бы дело