— Да, — сухо сказал майор. — Существует предположение, повторяю, предположение, будто именно вы давали местным коммунистам информацию о работе посольства, которую, как уже проверено, они передавали советским властям.

— По какому праву!.. — Радван вскочил со стула.

— Сядьте, поручник. Я не утверждаю, что вы виновны, но ваше поведение подтверждает подозрения, и тем более удивительно, что вами лично интересовался генерал Сикорский. Близкие отношения с коммунистами, с людьми из группы Берлинга… Не хочу вспоминать о подозрениях более неприятных, а именно об одном нашем сотруднике и его аресте.

Радван опять вскочил, с грохотом отодвинув стул. Высоконьскому показалось, что поручник сейчас бросится на него. Майор выдвинул ящик письменного стола и положил ладонь на рукоятку пистолета, но Стефан уже медленно успокаивался, стоя на широко расставленных ногах и тяжело дыша.

— Да, — сказал он наконец. — Я, пан Высоконьский, ничего общего не имею с коммунистами, но и с вами тоже не хочу иметь ничего общего. — И пошел к двери.

— Если вы уйдете из этой комнаты, пан Радван, — тихо сказал майор, — то безвозвратно станете на дорогу в никуда, и никто, даже Верховный, вам не поможет, но у вас есть еще время. Я отказываюсь от своих последних слов, а вы дополните свое донесение и напишите мне еще одно…

Радван вышел, с треском захлопнув за собой дверь. Он не думал, куда идет. Шел знакомыми улицами, и только когда остановился перед домом, в котором жила Аня, сориентировался, где находится. Не задумываясь, взбежал по лестнице и постучал в дверь. Открыла ему Аня и тут же захлопнула дверь, но он успел заметить сидящую посредине кухни и плачущую Екатерину Павловну, державшую в руках треугольник письма с фронта. Поручник сбежал по лестнице вниз. Когда он вернулся домой, то окончательно понял, что остался один, никто ни с той, ни с другой стороны не захочет его выслушать. Только Ева Кашельская, она одна, с должным пониманием и серьезно оценивающая дела этого мира, могла бы его спасти. Что теперь делать? Поручник достал из тумбочки бутылку коньяка и налил в стакан, затем вынул пистолет, погладил ладонью его рукоятку…

Чиновник, занимающий, видимо, высокий пост в министерстве иностранных дел, который после долгого ожидания пригласил ее в кабинет, был седой и держался с достоинством. Его лицо, когда он задавал вопросы или слушал ответы, не выражало никакой заинтересованности, ни поддержки, ни порицания. Ева Кашельская подумала о многолетней тренировке, необходимой для овладения таким искусством, и о своей неспособности к подобного рода тренировкам.

С момента приезда в Лондон Еве казалось, что она живет в другом мире, не совсем реальном, чувствуя себя никому не нужной; бродит по улицам и коридорам в ожидании приговора, который ей вынесут без суда и следствия. Почему ее отозвали из Куйбышева? Кому она мешала? Вопросы седого чиновника подтверждали, что ее впутали в какую-то интригу. Какую? Кто? Подумала о Данецком. Помнила последний день своего пребывания в Куйбышеве.

…В ее комнате царил необыкновенный хаос, на полу уже лежали чемоданы; она бросала в них, почти не глядя, без всякого порядка, все, что попадалось под руку; бессмысленно просматривала экземпляры журнала «Польша» и тоже бросала их потом на пол. Помнила смешную теперь жалость к себе, которая тогда на нее напала… Сколько тщетных усилий, сколько дней и ночей… Подумала о Радване и снова потянулась рукой к трубке телефона. Нет, ведь она уже звонила сегодня: не приехал и не приедет, не успеет; значит, уже его не увидит… «Уничтожат его, — подумала Ева, — уничтожит эта коммунистическая ведьма». Именно тогда раздался стук в дверь, и вошел Данецкий. Выглядел он плохо; возможно, был слегка пьян, а может быть, попросту растерял остатки своего задора.

— Добрый день, пани Ева.

Та не ответила. Нагнулась над чемоданом и начала энергично собирать белье с кровати.

— Не хотите со мной говорить?

— Радван вернулся? — бросила она, не глядя на вошедшего.

— Нет, еще не вернулся, — поспешил с ответом Данецкий, как будто бы от него зависело быстрое возвращение поручника. — Но скоро должен вернуться… Наверное, ожидает возможности прилететь самолетом.

— Это я знаю и без вас. — Вдруг она резко выпрямилась и перестала укладывать чемодан. — Кто организовал мой отъезд в Лондон?

— Право, не знаю, — пробормотал, почти заикаясь, Данецкий.

— И Высоконьский тоже не знает?

— Министр говорил ведь, вас затребовало министерство иностранных дел…

— «Повезло вам, летите завтра утром», — проговорила Ева голосом Сокольницкого. — Какие именно пакости хотели бы вы свалить на меня?

— Пани Ева, клянусь…

— Рашеньского посадили, Радвана уничтожите. Кто сказал, что я способствовала контактам Рашеньского с коммунистами?

— Но…

— Молчите уж, достаточно было подлостей.

— Некоторые, — сказал Данецкий, — я выполнял по вашим поручениям.

Отвернувшись от него, Ева стояла неподвижно, молча.

— Пани Ева, — начал тихо Данецкий, — вас наверняка спросят в Лондоне, кто мог передавать оппозиционной прессе, сотрудникам Добошиньского, материалы отсюда.

— Еще и это, — простонала она. — Вам ведь, пан староста, нравятся такие атаки на правительство…

— Я остаюсь лояльным! — взорвался Данецкий. — Я только исполняю поручения… Прошу вас сказать в Лондоне, что я лоялен.

— Уходите, пожалуйста, уходите, наконец!

Данецкий пошел потихоньку к дверям.

— Завидую вам, — говорил он, медленно отступая, — завидую, что вы уже выезжаете и сюда не вернетесь.

— Если бы мне немного смелости, — сказала скорее себе, чем ему, Ева. — Если бы мне побольше смелости… Вы еще здесь?

— Уже ухожу.

— Передавайте привет Радвану.

— И… что еще?

— Ничего, больше ничего…

…А теперь седой чиновник безразлично смотрел на нее.

Какое-то время она не слушала, что тот говорил.

— Все еще не знаю, — сказала Ева невпопад, — вернусь ли в Куйбышев.

— Получите новое назначение.

— Здесь, в Лондоне, или?..

— Решение будет принято в нужное время… Прошу теперь ответить: отдел прессы и редакция «Польши» пользовались секретными документами посольства?

— Когда возникала такая необходимость, мы обращались к советнику и даже послу.