— Все?

Высоконьский встал и начал прохаживаться по комнате. Неожиданно остановился напротив Радвана.

— Каждое решение, коллега Радван, является риском и не учитывает всех предпосылок. Кто же из нас может знать, что было бы лучше: погибнуть под Воронежем или на Кавказе, под Тобруком или Каиром… — И вдруг умолк, поняв, что сказал лишнее. — Эвакуация, — резко сказал он, — оказалась необходимой.

— А что будет с теми, кто остается? А Польша?

— А кто вам сказал, что мы не придем в Польшу с юга?

— Далековато идти, пан майор.

Он еще думал об этой беседе с Высоконьским, когда увидел Аню на лестнице госпиталя. Дождь уже прекратился, во двор въезжала очередная машина о ранеными.

Аня не скрывала своего беспокойства. Редко случалось, чтобы Радван приходил в госпиталь без предупреждения.

— Что случилось?

— Я уезжаю.

Вот этого она больше всего и боялась. Аня схватила его за руку.

— Надолго? Куда?

— Наверное, надолго, но с возвратом сюда. В Красноводск.

— Значит, уходите? — спросила она через минуту.

— Уходят, — с грустью подтвердил Радван.

Санитары уже бежали с носилками; девушка, несшая белье, недружелюбно поглядела на Аню, прижавшуюся к Стефану. Он поцеловал ее и увидел, что она плачет.

— Ну, иди, — прошептала она, — уходи быстрее. И будь осторожен.

Мир стал вдруг для Ани каким-то пустым, другим — неизвестным и чужим. До сих пор каждый час, проведенный вне госпиталя, имел свой смысл: приходилось то ждать, то спешить, то переживать быстро проходящую радость. Теперь закончилось дежурство, и время, которое принадлежало ей и должно было доставлять ей радость, оказалось ненужным.

Она возвращалась теперь с работы не спеша, а до этого всегда торопилась. Останавливалась на перекрестках, проходила мимо очередей, разглядывая лица мужчин, как бы надеясь увидеть среди них Стефана.

Когда же впервые она решила, что это любовь? Может, в тот день, когда выбежала из дома и пошла к нему? Он стоял на пороге, глядел на нее, не веря, потом обнял. А может, еще раньше? На Волге? Когда это случилось, все остальное оказалось неважным? А теперь она приходила в ужас от ожидания, и ночи, больше всего ночи, беспокоили ее, когда никак не спится и приходят всякие дурные мысли. Может, надо было поступить так, как советовала Кашельская?

На кухне Екатерина Павловна варила суп и очень обрадовалась, увидев Аню.

— Пообедаешь с нами?

Она поцеловала ее и прошла в свою комнату.

— Что так рано? — удивился Зигмунт.

— Стефан уехал в Красноводск, — сказала она, садясь на койку.

— Очень хорошо, — буркнул Павлик.

Заметив слезы в глазах Ани, он сел рядом с ней, погладил по голове и тут же убрал руку, как бы испугавшись ненужной жалости.

— Я правильно сказал, — сказал Зигмунт чуть мягче, — и не сердись на меня. Обязан был сказать, хотя тебе и неприятно, но ты должна с этим согласиться. Я знал и предупреждал тебя, что этим все и кончится.

— Говори! — Вдруг ее охватил ужас; она почувствовала, что хочет крикнуть: «Я ничего не хочу знать!»

— Радван, — неумолимо продолжал Зигмунт, — уже давно является главным информатором посольства о наших делах, и. предполагаю, что это задание он получил еще до встречи с тобой либо в связи с этой встречей.

— Это неправда! — Ничего другого она не могла выкрикнуть, была уверена, что все сказанное ложь.

— К сожалению, в этом нет никакого сомнения.

— Говори, что знаешь. Кто тебе сообщил об этом?

— Не могу сказать.

— Я тебе не верю. Какие у тебя доказательства?

— Хорошо, — сказал через некоторое время Зигмунт. — Товарищ Пивский.

— Откуда он знает?! — воскликнула она.

— Он-то знает.

— Я пойду к нему.

— Не пойдешь, его уже нет в Куйбышеве.

— Ах так! Смылся главный свидетель! Чья это игра?

— Аня, — сказал он, — подумай, ты же не сможешь пережить эту правду. Даже если не захочешь поверить, будешь постоянно помнить об этом, и это отравит тебе всю жизнь. Нельзя быть счастливым с человеком, который думает иначе, чувствует иначе и ненавидит твоих близких.

Она молчала. Ее вдруг охватила удивительная пустота.

Рашеньский добрался до Куйбышева, когда из Красноводска отправились в Пехлеви первые польские военные транспорты и Гитлер надменно заявил, что немецкая армия возьмет Сталинград, если бы даже он был прикован цепями к небу.

За несколько недель до этого посольство покинул Кот, Ромер еще не прибыл, и среди сотрудников, близких к прежнему руководству, царило настроение подавленности и безнадежности. Погода стояла прекрасная, и здание посольства, которое Рашеньский осматривал в сопровождении Евы Кашельской, при солнечном свете могло бы наводить на веселые мысли. В глаза бросалась ужасная теснота. В большой комнате, куда они попали, столы стояли вплотную друг к другу вдоль целого ряда шкафов. За столами сидели занятые работой несколько пожилых мужчин и женщин, с виду не обращавших внимания на вошедших, однако нетрудно было заметить в их глазах беспокойство, брошенные украдкой многозначительные взгляды.

— Тут все выглядело совсем иначе, — сказала тихо Кашельская. — Увидели бы вы посольство несколько месяцев назад или в самом начале… Приходили тысячи, да что я говорю, десятки тысяч писем… Сначала их просто бросали в шкафы, затем в этой комнате посадили более десятка человек, часто случайных, не только из числа персонала посольства, и мы отвечали на каждую просьбу, буквально на каждую. Сюда приезжали люди… Многие спали на полу. Это было не совсем обычное посольство. Теперь… пишут нам все реже, да и люди являются все реже.

— Почему?

Кашельская бросила на него иронический взгляд. — Вера в возможность. А теперь пройдем ко мне. Каким бы Кот ни был, — сказала она, когда они уселись в ее небольшой комнате, — но чего-то хотел, мы тоже хотели… взять хотя бы Прушиньского, меня… А теперь? Можете поверить, что решение о выходе армии застало врасплох даже посла? И сразу же был подорван наш авторитет. Я вижу это по письмам в редакцию «Польши».

Рашеньский молча слушал.

— Совсем заболталась… Вы устроились нормально, пан Анджей?