деятель польской эмиграции, резко выступил против генерала Сикорского. Он обвинил его в том, что тот скрыл правду о польско-советских отношениях. Почему ничего не говорится о польских границах, во всяком случае, о них не говорит генерал? Где советские гарантии, что границы не будут изменены? Не лежит ли в основе договора только лишь добрая воля Кремля?

Матушевский оказался добродушным господином, говорившим много и охотно.

— Что бы я ни сказал, — начал он, — вы все равно набрешете на меня, пан Рашеньский… Ну и пусть. Мы, польские американцы, не любим, как говорят в Польше, когда нам пускают пыль в глаза. Мы чувствуем, что генерал Сикорский относится к нам как к детям. Дружба с Россией! Что ни говори, пан редактор, такая дружба обходится нам дорого, а об этом генерал Сикорский ничего не говорит.

— Ваш председатель, Светлик, думает иначе, — сказал Рашеньский, — он горячо поддержал политику генерала Сикорского.

— Я тоже ее поддерживаю, — буркнул Матушевский, — но хотел, чтобы Сикорский четко высказался по такому вопросу: считает ли он, что после войны все и так будет решаться здесь, в Вашингтоне, как же он хочет оплачивать дружбу с Россией?

— А как вы считаете?

Матушевский улыбнулся.

— По правде говоря, мне кажется, что это не имеет никакого значения. Все, пан Рашеньский, после войны будет решаться тут, в Белом доме.

— А если нет, пан Матушевский?

Деятель эмиграции бросил на него недоуменный взгляд.

— Если нет? Ну, тогда надо будет подумать.

— Может, и не придется долго раздумывать?

Мимо пих прошел мужчина в черном костюме. Рашеньский, с интересом поглядев на него, подумал, что, может, стоит поговорить с этим генералом. Но в этот момент он увидел сенатора Бирского. Их познакомили до обеда, и теперь Рашеньскому было нетрудно попросить того дать интервью.

— Как вы оцениваете, господин сенатор, результаты визита генерала?

— Вы хотите действительно написать об этом?

— Да.

— Весьма положительно. Весьма… Генерал Сикорский покорил всех, в том числе и президента, широтой своих политических взглядов и четкостью выражения мысли. Этот визит будет способствовать укреплению нашей дружбы.

Рашеньский терпеть не мог завуалированных фраз. Спрятал блокнот в карман.

— А неофициально, господин сенатор?

Бирский взял его под руку.

— Читал как-то, господин редактор, одну вашу статью… или репортаж, уже не помню. Я почитываю польскую прессу, и она меня очень беспокоит.

— Почему?

— Я родился уже в Соединенных Штатах, господин редактор. В Польше был один раз, в двадцать девятом году, но думаю, что понимаю много, может, не все, но много. Вам не хватает, как это сказать… реалистического политического мышления. Ну скажите: зачем вам дразнить Россию хотя бы этой федерацией, о которой говорил Рачиньский, и требованием предоставления независимости прибалтийским государствам? Ведь Сикорский ничего не добился, никаких гарантий. Возникла совсем новая ситуация, в которой Польша должна быть связующим звеном между нами и ними, а не предметом торговли. Политики не любят лишних хлопот, а бывает… — Он не успел договорить.

Одинокий господин в темном костюме остановился в нерешительности, затем подошел к ним. Сенатор нехотя поздоровался с ним, Рашеньский назвал свою фамилию.

— Мне жаль, господин генерал, — сухо проговорил Бирский, — но я ничем не могу помочь вам. Извините… — Поклонился и ушел.

Рашеньский остался наедине с пожилым господином, чувствуя, что за ними наблюдают.

— Я рад нашему знакомству, — сухо сказал генерал. — У меня нет возможности встретиться с Верховным. Не могли бы вы подготовить материал о беседе со мной или опубликовать мое письмо?

— Вряд ли это возможно, пан генерал, — сказал Рашеньский, чувствуя, что оказался в неловком положении.

— Только потому, что я был сенатором, командующим округом, что не соглашался с Сикорским?

Рашеньский молчал.

— Ищете виновных, — продолжал генерал, — по-моему, это похоже на месть.

— И вы этого не понимаете, пан генерал?

— Нет, не понимаю.

— И ни в какой мере не чувствуете себя ответственным за то, что произошло?

Генерал молчал некоторое время, оглядывая зал.

— Нет, — проговорил он, — не чувствую. Мы не могли поступить иначе, история подтвердит это.

— Вы в этом уверены?

— Молодой человек, любое правительство совершает ошибки, но оценить их может только история.

— Это страшно, — вдруг проговорил Рашеньский.

Генерал улыбнулся. Это было слабое подобие улыбки, не меняющей выражение лица. И он ушел.

Генерал Сикорский чувствовал усталость. Рашеньский на сей раз старался воспроизвести мысль Верховного, когда тот, сидя в гостиничных апартаментах, обдумывал результаты визита в США и пытался представить себе будущее. Что генерал думал о встрече с Рузвельтом? Наверное, не был удовлетворен, хотя президент казался приветливым, правда, временами это граничило с безразличием… Теперь, сидя в кресле и глядя, как дочь наливает очередную чашку чая, ещэ раз старался воспроизвести самое важное из состоявшейся беседы. Удалось ли ему на самом деле получить то, чего добивался?

Рузвельт терпеливо выслушивал оценку Сикорским положения на фронтах, особенно на средиземноморском, но прерывал его, когда тот начинал говорить о делах, действительно интересовавших его.

— Речь идет о поддержке нашей позиции, — постоянно возвращался он к этой теме, — в отношении Советского правительства.

— Да, да, конечно. — Рузвельт, казалось, слушал невнимательно. — А какое впечатление произвел на вас Сталин? — И, не дожидаясь ответа, продолжал: — Поскольку Сталин отзывается о вас высоко, господин премьер, думаю, вам удастся решить с ним многие вопросы.

— Я уже говорил Черчиллю, — заявил Сикорский, — что у меня сложилось такое впечатление, что Сталин искренне стремится к польско-советскому соглашению, однако… меня интересуют, господин президент, советско-английские переговоры. Боюсь, что английское правительство вот-вот поддастся давлению русских… Я, конечно, уверен, что ни правительство Соединенных Штатов, ни английское правительство не будут рассматривать вопросы, касающиеся Польши, без нашего участия…

Рузвельт снова стал каким-то рассеянным, вертя в руках блокнот.